И я представляю, что ей отвечу:

Я думала, мы думали, так мы получим разрешение на то, чтобы пожениться. Мы думали, тогда никто не сможет отказать нам в этом.

Я не могу сказать Папе, что это была моя идея, что это я заставила Эрнесто «украсть» меня, правда ведь? Это не та история, которую можно рассказать своему отцу. Я не хочу причинить ему еще большую боль, значит, я вообще ничего не буду ему говорить, решаю я. И не буду плакать, как маленькая девочка.

Но когда приезжают Папа и Мемо, сердце у меня болит. Первым в комнату входит Мемо, он качает головой, словно хочет дать понять мне, какая же я идиотка. Уверена, Папа заставил его поклясться, что он не скажет ничего такого, что огорчит меня, и потому он всего лишь смотрит на меня и качает головой, словно я такая дура, что не имеет смысла говорить со мной. А затем, прежде чем в комнату входит Папа, добавляет к этому: «Ну ты даешь, Лала».

– Mija, – говорит Папа, увидев меня, и разражается слезами. Он дрожит так, словно я умерла и восстала из мертвых. Для меня это слишком – видеть Папу таким сокрушенным, и все заготовленные для него слова вылетают у меня из головы.

Как-то Мама и Папа сильно поссорились из-за чего-то там, и Мама так разозлилась на него, что прогнала из дома. Той ночью он не пришел ночевать. Не было его и на следующую ночь, и на следующую. Он отсутствовал четыре долгих дня. Наконец наш кузен Байрон сказал нам, что Папа спит в мастерской на полосатом диване. Когда наконец Мама пустила его обратно, оказалось, что Папа переменился. Он съедал принесенный ему на подносе ужин, лежа на своей оранжевой типовой кровати, и смотрел новости на испанском, те же, что и всегда, а его ноги отмокали в розовом пластиковом тазу. Но выглядел он иначе. Усталым. Скукожившимся. Лицо у него было серым, все в пушинках и ворсинках, волосы в беспорядке. Он казался acabado, конченым человеком. Поев, он освобождал мне место на ручке кресла, крепко обнимал меня и шептал на ухо: «Кого ты любишь больше, Маму или Папу?» И как-то раз я ответила ему: «Tú, Papá. Тебя».

И теперь, глядя на Папу, такого несчастного, такого acabado, мне хочется опять солгать ему.

Папа обнимает меня и всхлипывает на моем плече. «Не могу, – икает Папа. – Не могу. Даже позаботиться о тебе. Это. Все. Моя вина. Я. Виноват. В этом. Позоре».

Я думала, Папа приехал утешить меня. Но это я должна поддерживать его и говорить: «Мне так жаль. Я люблю тебя, Папа. Не плачь, пожалуйста. Я не хотела сделать тебе больно». Но я не могу выговорить такие слова. И потому молчу. Мой рот открывается и закрывается, я лишь тоненько стону, словно разматываю шелковую нитку моего тела. Тело разговаривает на своем языке, существовавшем до языка. Более честном и точном.