— Михал Карлыч, счётец на закупку бумажных станков Донкена… — только было начал Шишкин.

— Отправлен с почтой в банк, — доложил немец.

Шишкин упал в кресло, вытаращив глаза. В затылке стучало, и вода не помогла.

— Уже-с?

Михал Карлыч позволил себе самодовольную улыбку углом рта:

— Я, видите ли, провернул небольшой гешефт, не почтой отправил, а просунул письмецо господину фельдъегерю. Немножечко сверху положил. Так что полагаю, счёт уже принят в Петербурге.

«Русская свинья всегда берет взятку», — подумал самодовольно: он был горд тем, что овладел местными деловыми обычаями, не разделяя их этики и морали.

Шишкин хватал ртом воздух.

— В банке, значит. Принят, значит.

Банк был швейцарский, работал как часы.

Немец скромно поклонился:

— Вы желали действовать тихо и быстро. Очень хорошо. Всё сделано: тихо и быстро.

— Да, — дышал Шишкин, стараясь унять сердце. — Да. Очень хорошо. Михал Карлыч.

«Проклятый немец».

Шишкин велел закладывать, и как только подали экипаж, отправился в Смоленск, не жалея лошадей.

Как ни странно, перспектива потерять двести тысяч рублей окрылила его. Он чувствовал подъем и радость. Душа его гремела в такт колокольчику и бубенцам — на весь мир, покуда хватало глаз: зелёные поля, синее небо, шлейф пыли за коляской.

— Гони! — восторженно кричал он кучеру. — Гони!

Он был из тех несчастных натур, которые киснут в покое, но расцветают во время бури.

Заседатель Чирков кланялся Шишкину так энергично, что можно было опасаться за целостность спинного шва на его сюртуке: