— Нет, нет. Все будет иначе…

— Это трудно, Измини. Может быть, позже…

Измини рассердилась.

— Неужели в тебе ничего не осталось от прежнего Ангелоса? Ради чего ты боролся и страдал столько лет? Ты выдержал такие бури, а теперь, когда тебе не надо жертвовать ничем, ты готов сдаться. Имело ли смысл тебе так долго сохранять свою жизнь, если сейчас ты отступаешь перед ней? Где твои былые идеалы, твоя стойкость? Значит, приговор приведен в исполнение? Неужели ты растратил все свои силы и мужество, и у тебя ничего не осталось даже для самого себя?

— Не знаю, что тебе сказать… Я бы очень хотел…

Измини встала и отперла дверь. Теперь она вырисовывалась во весь рост темным силуэтом. Над ее головой был клочок неба, усыпанный звездами.

— Обдумай все. Мы еще поговорим…

Прежде чем уйти, она подошла к Ангелосу и поцеловала его в лоб.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Измини.

Дверь закрылась. Опять стало темно. «Мы еще поговорим».

17

17

Дело идет на лад. Машины работают, товар продается. От ритмичного стука ткацких станков сотрясаются соседние дома, и этот задорный гул — сама жизнь и сила — разносится по всему кварталу. Каждая фабрика, мастерская, видно, поет свою песню; как заткнуть ей рот? Рабочие снуют по двору; ворота никогда не закрываются, разгружают грузовики с сырьем и на них нагружают готовую продукцию. «Видишь, я же говорил». В обеденный перерыв рабочие садятся на длинную скамью, что поставили во дворе хозяева, и едят из своих судочков, обмениваясь веселыми шутками. Двор теперь — настоящий сад. Ожили опять цветы, и вся лестница до самой террасы благоухает.

Сначала соседи жаловались, и с полным основанием, на непрекращающийся шум. После этого, во избежание неприятностей, в цехе закрыли окна, и там, точно у пылающего горна, стало невыносимо жарко и душно. Пух прилипал к вспотевшим лицам рабочих, в глазах у них застыла смертельная тревога, и хозяева испугались, что упадет производительность труда. Однажды Евтихис спросил Эльпиду, не рвется ли новая пряжа, но не смог расслышать ответ. Голос у нее был потухший, губы сухие. И он тотчас распорядился открыть окна.

— Пусть поорут, надоест — перестанут, — сказал он и почувствовал себя настоящим фабрикантом.

Воздух в цехе освежился, и все пошло по-прежнему четко, как часы. Когда соседи при встрече с Евтихисом принялись ворчать, что они не желают по его милости попасть в сумасшедший дом, он, даже не выслушав их, прошел мимо.

— Строчите жалобы, только оставьте меня в покое, — отрезал он.

Вечером, как обычно, занимаясь с Андонисом текущими делами, Евтихис рассказал ему о том, что он сделал, и тот его похвалил.