Поэтому, перемешивая ароматное варево, зловещее похихикиваю: «Найдем мы, Сапрыкин, на тебя методы».
Смейся, если грустно. Смейся, если страшно. Если можешь. Я еще могу. И вы сможете, не дай бог.
Папа умер сегодня ночью. Внезапно. Только что позвонили. Только вчера его перевели в общую палату, и врачи мне сказали, что опасность миновала. Не в опасности дело было. Кончилось время у моего мальчика.
Жизнь очень добра ко мне. Всегда это замечал.
Мне удалось попрощаться с папой. И это было очень хорошее прощание. Мне было бы тяжелей, если бы оно не случилось.
Отец был в сознании, в его глазах я снова узнавал его. Папа был даже будто помолодевший. А может быть, последний год я сам уже реже заглядывал ему в глаза…
Но так как говорить отец не мог, все время рассказывал я: о радостях и о неудачах, о том, что мы его с Сашкой очень ждем, что он выздоравливает и скоро все будет как раньше, даже еще лучше. Что я достану ему коляску, и мы не пойдем, а поедем теперь есть блины в наше кафе.
О том, что я его женю. И что еще недели две — и заберу домой, что здесь делать…
А уходя, я почему-то сделал то, что не делал обычно. В нашей семье не приняты были (так странно говорить «были») тактильные ласки, но я, видя, что отец, утомившись, уже засыпает, обернулся и показал, что я его целую. Губами одними. Мой поцелуй полетел к отцу и так и остался с ним навсегда. Папа ушел легко. Был вечер, и, может, мой невидимый поцелуй — это последнее, что он запомнил.
И пусть мир физический груб и жесток, пусть разрушает и отнимает тела у нас и наших близких. Но тонкий, прекрасный мир — он есть, он сильнее, и торжество физического не навсегда. Я верю, что за физическим какие-то жалкие несколько десятков лет, а у тонкого — вечность.
Папа летит сейчас где-то. И верю, что он счастлив, освободившись от тела, которое уже давно не приносило ему радости. Летит, как мой поцелуй…
И только его любимой пшенной каши там нет. А я ему обещал принести ее завтра.