— Молоко, — вдруг тихо говорит он. — Кругом белое молоко.
Наверное, ему понравилось.
В Крымском краеведческом музее есть один экспонат. Проходной, можно и не заметить. Но у меня-то глаза все время прищурены, так что его я увидел. Увидел и присел возле него. И долго не отходил.
Это часть черепа скифской девочки, лет десяти-одиннадцати.
Трогательный такой, светлый голыш, как молочный камешек кальция. А на нем — бронзовый обруч с голубыми камешками бирюзы. За тысячи лет обруч стал единым с костью и просто врос в нее. Я сидел и думал, чьи руки надели его на голову девочки последний раз. Конечно, это были родные ей руки. Ведь такая вещь в те времена была достаточно дорога, и оставить ее в захоронении, обычном, в общем, захоронении осевших в Крыму кочевников — это надо было очень любить ушедшего человека. И вдруг я понял, что сама девочка эта тысячи лет назад любила носить это украшение. Иначе его едва ли бы надели ей на голову, провожая в вечный путь.
И внезапно я увидел ее, светловолосую, кружащуюся в васильковом поле с этим тонким обручем на голове, и подружки вокруг подкидывают над ней голубые цветы, просят примерить украшение, а она, смеясь, не дает и прижимает ладошки к ушам…
Мне показалось, в какое-то мгновение я даже услышал ее радостный, детский смех. И увидел теплые, заботливые руки, бережно одевающие этот обруч на поникшую головку: «Будь такой счастливой, моя девочка, всегда…»
Будто сотни лет, проходили минуты, а я все смотрел и смотрел на старую бронзу, на маленькие, до сих пор чуть поблескивающие камешки, так и оставшиеся с этой девочкой до наших времен, понимая, что передо мной самый настоящий памятник любви человеческой.
На дворе снова май месяц. Скоро зацветут васильки.
Папа отказывается от еды. Опять ввели зонд. А я такую пламенную речь толкнул над его кроватью вчера…
Снова сварил наваристый бульон. Так как вынужден гнать его через сито, бухаю полную кастрюлю мяса и доливаю немного воды, получается мясной сок.
Почему отец не ест? У меня один ответ — из вредности. Ну, я так себя успокаиваю.