Я отворачиваюсь, потому что смотреть на него становится слишком тяжело.
– Просто… Ты так мало времени проводил дома. Ты… изменился, превратился в помешанного на карьере типа, а мы с мамой стали ненужной семьей, которую ты запихнул в глубь шкафа.
Папа с шумом вздыхает.
– Иногда казалось, будто ты притворяешься, что все нормально, чтобы проблема решилась сама собой. Но такие вещи не проходят просто так.
Он издает такой звук, будто задыхается.
Мой голос надламывается.
– Ты был нам
Теперь, сказав это, я не чувствую никакой злости. Только грусть.
Я слышу, как шумно он дышит.
Когда он заговаривает, голос его дрожит:
– Я никогда не хотел ставить работу превыше всего, но ты права. Когда я наконец понял, что все разваливается, я не знал, как все исправить. Каждый раз, когда я возвращался домой, я оказывался под этим невыносимым грузом. Мне было гораздо легче, когда я уезжал и мы общались по телефону. Как будто нам снова по двадцать, и мы, разделенные Тихим океаном, поддерживаем отношения на расстоянии.
Он говорит все быстрее, словно стремится выплеснуть свои мысли, прежде чем сможет забрать их назад.
– Иногда мне правда казалось, что вам двоим лучше без меня. Я не знал, как это изменить. Я просто… – Он зажмуривается. – Этому нет оправданий. Я знаю, что я во всем виноват, и я не могу ничего поделать. Если бы я был сильнее, лучше, твоя мать все еще была бы здесь.
– Нет, – говорю я ему, – не кори себя. Ты не виноват. Точно так же, как мама не была виновата в смерти Цзинлинь. – Сказав это, я понимаю, что так оно и есть. Что я действительно в это верю.
Он все еще качает головой. На его лице застыло беспомощное страдание.
– Произойти могло что угодно, даже если бы ты все время был дома. Мама болела.
– Я только жалею, что… – Он замолкает и плотно сжимает губы, проглатывая слова.
Я все понимаю. Нет смысла жалеть. Мы не можем изменить прошлое. Мы можем только помнить и двигаться вперед.
Мне так больно, что я едва держусь, чтобы не рассыпаться на части. С трудом проглатываю застрявший в горле ком.