Я тихо смеюсь; чувства странные, но приятные.

– Ага. А помнишь, когда ты пытался шутить, она всегда качала головой: «Ты – смешной человек, но ты не смешной»?

Папа прыскает.

– Ага.

– Или помнишь, как ты подарил ей первую вафельницу на Рождество, она открыла коробку и впала в ступор…

– Ох, Ли, ты помнишь? Это ведь было сто лет назад, тебе тогда было года четыре.

– Она тогда сказала: «Это для того, чтобы делать печенья, похожие на забор?» А потом еще долго называла их «печенья-заборы».

– Кажется, вафли ей поначалу не очень нравились, – говорит он, и я слышу, как он улыбается.

– Помню, как старательно она пыталась их усовершенствовать, добавляя разные ингредиенты из азиатского магазина.

– Да, точно! – с легким смешком отвечает папа. – Вафли с пастой из красных бобов с кунжутом.

– А еще вафли с матча! Они, кстати, были ничего.

– Правда-правда, но она делала их только раз.

Я чувствую, как и мои губы растягиваются в улыбке. По телу растекается тепло.

– Можем попробовать приготовить эти вафли.

– А потом она стала делать сэндвичи из вафель, – говорит папа.

– Ой, я совсем про них забыла.

– Она пыталась приготовить сэндвичи с беконом, салатом и помидорами да еще и с сыром и вместо хлеба взяла вафли!

– Думаю, вышло бы съедобно, не добавь она ломтики плавленого сыра, – говорю я.

Папа начинает смеяться глубоко, животом, и это невероятный звук, теплый и обнадеживающий – я не слышала его уже очень давно.