97
Падение сквозь темноту замедляется, и вот я уже дрейфую, будто покачиваясь на воде. Из-за самой черной на свете черноты мне невыносимо холодно. Не видно ни зги. Я не могу различить даже собственные руки, но время от времени все-таки что-то слышу и чувствую. Голоса где-то надо мной. На лбу что-то холодное – по виску бежит капля воды.
Внезапная вспышка света, и я вижу свою комнату в квартире бабушки и дедушки. Все слишком яркое, слишком контрастное.
Здесь мой отец – помогает мне сесть повыше в постели. Позади него слышится голос Уайпо, бормочущей на тайваньском.
Две таблетки на сухом языке. Я отпиваю воду из стакана.
Тело кажется невероятно тяжелым. Закрыть бы глаза. Хоть на секунду.
Я снова падаю, резко и стремительно, вращаясь в черноте.
Ветер усиливается и вжимается в мою кожу, пока я лечу. В какой-то момент темнота начинает рассеиваться. Черный превращается в грязноватый индиго. Индиго светлеет до фиолетового диоксидина, сменяясь кобальтовым синим, потом – лазурным, и наконец приобретает блеск свежей акварели. Просачивается капелька бледного розового – как прикосновение рассвета. Вихри белого растут, раскрываются, расширяются, словно при вдохе.
Я плыву по небу.
– Привет, Ли. – Это папа. Я поворачиваюсь, пытаясь понять, откуда доносится его голос, но его нигде не видно. – Как ты себя чувствуешь, малышка?
Он уже несколько лет не называл меня «малышкой».
– Нормально, – отвечаю я.
Воздух теплеет, и я слышу мягкий звон фортепиано. Он становится громче, и я наконец могу распознать музыку: «
– Помнишь эту мелодию? – шепчет папа.
– Равель. Одна из маминых любимых. – Она играла эту композицию, когда была в молчаливом, но добром настроении. «
Музыка заканчивается, и небо затихает. Что-то прорастает в пространстве у меня между ребер. Что-то одновременно полное, болезненное и грустное.
Я понимаю, что папа тоже это чувствует, когда тихо произносит:
– Помнишь, если кто-то делал что-то несуразное, она всегда произносила «О! Господи!», как будто это две отдельные фразы?