Антощ:

– Зачем?

– Душа просит.

– Когда вернешься?

– Утром. Не знаю, – я выпряг коня, нацепил седло, ну и вперед, точнее наверх.

Тропа вертелась вдоль шустрой речки. Вода в ней скакала, как дикая обезьяна. Ветер был душистый от кедровой смолы. Из земли торчали камни и серые корни. Конь мой сначала боялся ступать, а потом приладился, хоть бы хны!

Горы – это песня! С перевала взглянешь – елки как игрушечные, лошади – букашки, озеро – с блюдце, кажется, что близко, а пока дойдешь – сорок песен вспомнишь. Что говорить! В горах все иначе. Мох там алый, как мак. Честная правда! Клумбы из бабочек. Горные цепи – одна за одной, вблизи они темные, вдали голубые. Облака над ними, как перекрытие, а выше – небо! Стемнеет, весь купол – в алмазной крошке.

Я пожалел, что не взял с собой Хазу. Ей бы понравилось. Она бы вздохнула.

Дорога вела через мертвую рощу. Деревья в ней были сухие и страшные, ветки колючие. Муша пугал тем, что это гребенки и ночью об них чешут спины лесные великаны.

Пора уже было искать ночлег. Я спустился в долину, к руслу реки, наломал корней и развел костер. За горбатой скалою ревел водопад. Я сходил посмотреть. Он был белый, как снег. Наступила ночь. Мне было спокойно, словно все заботы остались внизу.

Когда рассвело, я поехал обратно. Хаза выглядела недовольной, а Антощ был прежний. С чумной усмешкой. Я перестал его понимать и охотно бы расстался, но, видно, судьба. Свой своему поневоле друг. Одну лямку тянем.

Вечером Выдра опять налил бельма, но спать не спал. Уже Хаза легла, а он все сидел – уставился в землю. Мне было скучно, я раззевался, и вдруг я слышу:

– Драго.

– Чего?

– Хазу не трожь, – он так в землю и смотрит. И словно не знает, он со мной говорит наяву, или в мыслях, или во сне, и ему все равно – лишь бы сказать. – Хазу не трожь.

– Антощ! Очнись! И в мозгах не имею! Было бы надо – я бы сказал тебе, а не ей. Ты ее брат. Она твоя.

Он губы скривил.

– Опустошен я, – признался Выдра. – Не хочу по утрам вставать. Не хочу стараться. Устал стараться. Молодые не устают, а я устал. Не могу.

– Надо мочь. Я тоже не могу, а потом живу, и оказывается, что могу.

Он меня не слышал – глядел внутрь себя и говорил то, что там видел. По всему, давненько это в нем нарывало.