Драго, чуть свесившись и спросив: «Сколько это стоит?», ловко выдернул из толпы ярко-синюю, с узором косынку.

– Золотой! – попросили за нее.

Драго подбросил монетку с ногтя – высоко и точно. Мальчишка поймал ее на лету. Цыган одной рукой стронул лошадь, а другой передал подарок Хазе. Та от удовольствия открыла рот, а потом показала ему язык. Драго улыбнулся.

– Усы покрути, – сказала цыганка.

– Зачем?

– В таком настроении, как у тебя, мужики всегда усы крутят, – и Хаза с ироничной достоверностью шаржа на себе показала, как они это делают.

– Что это значит?

– Значит: «Вот какой я славный гусь и благодетель!»

– Да?

– Да.

Улицы стали уже, а здания выше – в два этажа. Старая церковь стояла в убогом ожерелье из нищих. Они просили безмолвно, согнувшись, как побитые сильным дождем цветы. Драго небрежно махнул в их сторону:

– Раньше их не было. Город богатеет – вот и набежали, на лишние деньги. Хороший город. Стоял тут главным Михаил Иваныч – дельный мужик. Все эти стройки, вся эта знатность – его рука. Он понимал, как себе и людям хорошо устроить. Сам тянул и другим давал. Это справедливо. Мы с ним встречались. Он мне говорил: «Я, цыган, таких, как ты, людей уважаю».

– И в ноги кланялся! – не сдержалась Хаза.

– В ноги не кланялся, – отмел Драго, – а из собственного погреба вином угощал. Говорил: «Хорошо ты живешь, цыган!» Я ему в фужер – буль-буль-буль, чтоб хрусталь не запылился, а он все о том же: «Беззаботно живешь! Давай, мол, меняться. Ты вместо меня будешь городом править, а я в урдэне твоем уеду, барышничать стану и песни петь». Еще по буль-буль, повода развели[102], прихожу к нему утром: «Михал Иваныч! Вот вам кнут, вот – седло». Он: «Зачем?» – «Ну как же! Ну что же! Мы же меняться вчера решили!» – «Ничего не помню! И ты про это лучше забудь. А чтобы быстрее у тебя забылось, знаю я одно верное средство!» Сказал и подарил мне целую бочку виноградного вина! Клянусь конями! И в табор потом в собственной коляске меня отправил, потому что шел дождь и он беспокоился, как бы я в такой дождь не промок и не простудился. Вот как ценил!

– Ну еще бы! Ведь ты же главный цыган на свете! – Хаза находилась в состоянии радости, простой и честной, а Выдра, про которого и думать забыли, лежавший сзади, почти не слушая, с головой, раздираемой тяжелым похмельем, внезапно вмешался в это состояние, словно коршун в лебединую стаю:

– Это кто сказал – «главный цыган»?

– Я сказал, – Драго обернулся – молодой и сильный, не догадавшись, что Антощ с ним говорит серьезно, почти зловеще, а Хаза догадалась и подсказала: