К тому же я чувствовал полемическую избыточность идеологических обвинений со стороны старших товарищей. В моем распоряжении еще не было его писем, но содержание некролога, который Кобб посвятил Захеру, не оставляло сомнений. Если считать текст этого прочувствованного документа завершением определенного периода в общении английского ученого с советскими историками, то несомненным было сохранение тех качеств, что позволяли зачислять его в «прогрессивные» – антифашизм и лояльность по отношению к Советскому Союзу или, точнее, к советскому народу за выдающуюся роль в войне с фашизмом.

Движущей пружиной его расхождения с советскими историками сделались не идейно-политические факторы: «я не читал – или мне не попадались на глаза – какие-либо заявления Кобба о его взглядах, но его творчество убеждает…»[878], – признавался Манфред, переходя тем не менее к политическим обвинениям. Возмущение вызвала обозначившаяся с середины 60-х годов эволюция научного подхода английского ученого, которую советские историки в духе наступившей идеологической реакции квалифицировали в политических категориях. Думаю, немаловажным сопутствовавшим обстоятельством стал недостаток личного общения. Смерть Захера оказалась для Кобба явно невосполнимой потерей. Он не нашел замену среди коллег в СССР, и это стало серьезным фактором творческого разобщения, которое превратилось в идеологическую конфронтацию.

Отношение Кобба к Захеру явилось главным провоцирующим фактором моего выступления. Кроме того, я чувствовал идейную и методологическую близость Кобба в том, что за «народными массами» он стремился разглядеть простых людей, за революционной героикой – многообразие форм их активности, включая девиантное, а то и криминальное поведение, за классовой борьбой – межличностные и групповые конфликты, повседневные нужды и главное – извечную заботу о хлебе насущном, борьбу за существование.

Пожалуй, в позиции Кобба периода «второго самоопределения»[879], когда он позволил себе открыто и даже эпатажно изложить свои творческие и жизненные установки, меня привлекало как раз то, что вызвало неприятие Далина, – отказ от канонизированного детерминизма, когда социальные антагонизмы и классовая борьба становятся универсальным и исчерпывающим, в последней инстанции объяснением социальных процессов.

В переполненной аудитории я защищал Кобба, кажется, в полном одиночестве. Надежды на поддержку Адо не оправдались (см. главу 9). Сравнивая работы «первого» и «второго» Кобба, я доказывал их внутреннее единство. В ответ Анатолий Васильевич только упорно твердил: «Нет, что-то произошло». Единственным человеком, который ко мне прислушался, был А.Я. Шевеленко. Он подсел ко мне после заседания и подробно порасспросил. Шевеленко работал в «Вопросах истории», и его расспросы кончились тем, что редакция отвергла статью под надуманным предлогом: дескать, неизвестно отношение Кобба к вступлению советских войск в Прагу. Своим несогласием с Далиным я, как и в случае с публикацией отчета о симпозиуме 1970 г., невольно сыграл роль «терминатора».