Народ продолжал петь: «Гей-го, гей-го, гей-нонино! – весна, весна – венец любви».

– Нет, Чарли, уходим сейчас же!

Я схватил пальто, поискал глазами Фран и ее семейство, но они, похоже, ушли раньше.

Под занавес

Под занавес

В прошлом году умер мой отец. Событие, которого я страшился в течение детских и школьных лет, все же произошло – хорошо еще, что при других обстоятельствах, отличных от тех, которые возникали в моем воображении. Инфаркт; отец, как мне сообщили, ушел почти мгновенно; впрочем, я не уверен, что быстрая смерть и в самом деле наступает в мгновенье ока. Кто знает?

Он не дожил до шестидесяти, и, хотя было бы здорово рассказать о его полном исцелении, в последние двадцать лет отца порой все же накрывала депрессия. Но мне хочется верить, что счастливые моменты бывали чаще, что мне… нам с годами удавалось все лучше справляться с обстоятельствами и предугадывать моменты душевного разлада. Во многом это стало возможным благодаря его жене – второй жене, Морин, с которой он познакомился на работе. Серьезная, непьющая, воцерковленная, Морин была полной противоположностью маме, и, должен признать, в пору своей лондонской молодости я считал атмосферу их бунгало (слово-то какое: бунгало!) невыносимо унылой и сонной, а потому наведывался к ним редко и всегда без ночевки. Мне определенно удавалась роль мрачного пасынка. Этот брак был подобен досрочному выходу на пенсию, и в их чистой, жарко натопленной гостиной я не выдерживал долее пары часов. Морин стала преданной женой моему отцу, но лицезреть чужую преданность довольно скучно, однако, помнится мне, они все же много смеялись и совершали пешие походы, отмечая галочками освоенные адреса, как работники службы междугородной доставки: южные природно-исторические достопримечательности, Адрианов вал, тропы вдоль юго-западного побережья. Кроме того, Морин приобщилась к джазу, чего не скажешь обо мне, притом что я до сих пор не оставляю этих попыток; с возрастом я оценил по достоинству относительное счастье и стабильность, которыми она скрасила зрелые годы своего мужа. У нас с отцом не было ничего общего, кроме тяги к угрюмому самокопанию и сентиментальной, невысказанной веры в любовь как целительную силу, а быть может, даже как панацею от всех бед. Оборотной стороной этой веры был его страх остаться одному, без чьей бы то ни было любви или, еще того хуже, без надежды на любовь, однако во втором браке этот страх развеялся, и мне думается, пока у него во время привычных утренних процедур не остановилось сердце, он нет-нет да и ощущал неведомое дотоле умиротворение. Хотелось бы верить.