Как и следовало ожидать, Барт начал с подражания старым мастерам. Он хотел, чтобы мы узнали все об адюльтере, вымогательстве, попойках, то есть обо всем, что дает самую реальную картину жизни восточного побережья Мэриленда, где никто ничему не удивляется. «Чарли, он же Чарли Паркс, адвокат, чья контора помещалась рядом с нами. Он был моим закадычным другом и партнером по покеру, а сейчас мы противники в одной запутанной тяжбе...»

В 1960 году Барт опубликовал роман «Продавец табака». На мягкой обложке красуются слова из «Нью-Йорк тайме бук ревью»: «Потрясающе смешно, отвратительное злословие.. Книга представляет собой беспощадную сатиру на все человечество...» Обычно я живо и страстно реагирую на все, что потрясающе смешно или является отвратительным зубоскальством., короче говоря, на саму газету «Нью-Йорк тайме», но, читая книгу, все, на что я оказался способен,— это выдавить улыбку на лице, когда встречал вялые шутки и отталкивающую стилизацию под мнимый XVIII век. («Меня расстраивает как раз Не это, а убеждение

Эндрю в том, что у меня порочные намерения по отношению к девушке. Если что-нибудь и невозможно, то это...») Я остановился на четыреста двенадцатой странице, а оставалось прочитать еще четыреста семь. Предложения все время распадались на части, и, как заметил по этому поводу Петер Хандке в «Каспаре», «каждое предложение ведет вас за собой; вы преодолеваете все посредством предложения: предложение помогает вам преодолеть все, когда сами вы не можете это сделать, и поэтому вы все преодолеваете» и т. д.

Можно рехнуться, пытаясь сопоставить взгляды Барта на его творчество с его собственными произведениями. Он много говорит дельного. Очевидно, он умен. Тем не менее он убеждает нас, что, когда обращается от прозы «Спокойствия» и «Неподвижности» («С» и «Н») своих первых романов к, так сказать, «сверхспокойствию» и «неподвижности» «Продавца табака», то движется от «обычной комической манеры к фарсовой, которая в отличие от комедии дает больше свободы воображению». Конечно, в его первых двух книгах присутствуют комические элементы. Однако тяжеловесные шутки третьей книги не имеют отношения ни к фарсу, ни к сатире и ни к чему другому, кроме как сочинениям учителя английского языка на довольно низком уровне. Я могу лишь предположить, что поклонники книги столь же невежественны относительно XVIII века, как и сам автор (или, точнее, писательское воображение), и что ни автор, ни читатели-поклонники не обладают чувством юмора—справедливо отмеченный многими иностранцами факт касательно американцев вообще и их тяжеловесных романистов в частности. Так что американцам все еще чего-то чуточку не хватает, чтобы сравняться с остальным человечеством в остроумии.