— Вообще-то, нет. Хоть что-нибудь, выходящее из твоего рта, правда?

— Я не лгал тебе.

— Нет? Для чего тебе эта собака, Кэмпбелл?

— Господи Иисусе, когда ты уже замолчишь?! — Он притягивает меня к себе и целует.

Его рот беззвучно рассказывает историю со вкусом соли и вина на губах. Нам не нужно изучать друг друга заново, прилаживать один к другому фрагменты жизни за последние пятнадцать лет; наши тела знают, куда идти. Он выводит языком мое имя у меня на горле. Прижимается ко мне так плотно, что вся боль, оставшаяся на поверхности между нами, расплющивается, становится оплеткой, а не линией раздела.

Когда мы отрываемся друг от друга, чтобы вдохнуть, Кэмпбелл смотрит на меня.

— Все равно я права, — шепчу я.

Кэмпбелл стягивает с меня через голову старую толстовку, и это самая естественная вещь в мире. Расстегивает лифчик. Когда он встает на колени и его голова оказывается над моим сердцем, я ощущаю биение волн о борт лодки и думаю, что, может быть, это место для нас. Может быть, существуют целые миры, где нет преград и чувства несут тебя, как волна прилива.

Понедельник

Понедельник

Небольшой огонь как много вещества зажигает!

Кэмпбелл

Кэмпбелл

Мы спим в маленькой каюте на причаленной к берегу яхте. Тесно, но это не важно: Джулия всю ночь пристраивается ко мне. Она похрапывает, едва слышно. Один из передних зубов у нее скошен. Ресницы длиннющие, с ноготь на моем большом пальце.

Эти мимолетные наблюдения выразительнее всего показывают, как мы изменились за прошедшие пятнадцать лет. Когда тебе семнадцать, ты не думаешь о том, в чьей квартире предпочел бы провести ночь. Когда тебе семнадцать, ты не замечаешь жемчужной розоватости ее лифчика, кружев, стрелкой указывающих на промежность. Когда тебе семнадцать, важно только то, что сейчас, а не после.

Что я любил в Джулии — вот наконец признание вырвалось, — так это ее независимость, она не нуждалась ни в ком. В Уилере, когда она являлась на занятия с розовыми волосами, в стеганой армейской куртке и тяжелых ботинках, то делала это без извинений. Злая ирония кроется в том, что сам факт наших отношений уменьшал ее привлекательность в этом смысле: стоило ей одарить меня ответной любовью, и она сразу впала в зависимость от меня, так же как я от нее, утратив свой истинно независимый дух.

Ни за что на свете я не хотел становиться человеком, который лишит ее этого качества.

После Джулии у меня было совсем немного женщин. И ни одной, имя которой я потрудился бы запомнить. Сохранять лицо мне удавалось с большим трудом, и я встал на шаткую дорожку трусов — оставался с ними на одну ночь. По необходимости — медицинской и эмоциональной — я овладел искусством побегов.