Дада пускал в ход по дешёвке высокорискованные долговые расписки. Цена поднималась дадаистской версией уличных слухов, поступком, достойным подражания, но на следующий день выплаты по распискам могли оказаться фальшивыми. Дада расплачивался по двустороннему связующему фактору: всем или ничем. Чтобы войти в дело, ты платил пенни, чтобы выйти из него, ты платил тем же. Можно было войти из презрения к истории — но затем ты пленялся идеей творить её, потому что история взяла на себя долг, который никогда ещё не был оплачен, — потому что лишь в обыденных, исчезающих мгновениях долг был забыт и даже расписки все потерялись.

Расписки были подписаны Богом. В них говорилось, что, не исполнив обещание Рая, Царства Божия на Земле, Он обязуется вернуть мужчинам и женщинам все установленные активы: всех зверей в полях, всех птиц на небесах. Хитрость заключалась в том, что сами мужчины и женщины не были никак установлены, как хозяева творения, они не могли быть хозяевами самих себя. Следуя логике тех, кто воспринимал нападение на Нотр-Дам не как преходящий скандал, а как брешь в остановившемся времени, это означало, что Бог являлся всего лишь должником с умелым адвокатом: Иисусом Христом, эсквайром.

Те же расписки, что не затерялись, были сожжены вместе с теми, кто пытался их обналичить. Гностическое откровение, что Бог может полностью проявиться в людях, что люди могут быть богом, что земная жизнь может стать райской, что рай вполне может наступить на Земле, было отброшено в подполье. Но там это откровение подверглось настолько сильному давлению, что когда оно снова для некоторых обнаружит своё существование, оно будет способно превращать жест в знамение, шутку в бомбу.

Основополагающий принцип Братства Свободного Духа никогда не был полностью заглушен. В Средние века это была идея о том, что власть церкви может обрушиться, если усилить мистическую составляющую, содержащуюся в ней изначально. В современном мире это была идея, что маленькая группа, вроде Леттристского интернационала, может сокрушить светскую власть, если усилить мистицизм, тайно содержащийся в области мирского, — мистицизм, теперь запечатлевшийся в потребительских товарах и репрезентациях, в деньгах и искусстве и вышедший за пределы церкви. В начале 1950-х это была свобода доказывать, что общество являлось лишь конструктом, а судьба только надувательством, что новый мир был не менее подходящ, чем старый, — что в нужную погоду, при нужном освещении, с нужными словами, с нужными актёрами, в нужном театре вся общественная жизнь, всякое учреждение и любой обычай могли обрушиться быстро и окончательно, подобно империям, восхваляемым историческими книгами.