Впрочем, плакать мне хотелось несколько о другом — о своей победе над непробиваемой стеной, каковой казался Рост, победе над его тяжким непониманием. Взаимное наше отдаление пропало, казалось даже забавным, как он скрывал от меня, что его мать училась у равноправки…

Собрание провалилось. С ходу возражать на обвинения Роста солидаристы поостереглись. Его слишком ценили за его скаутскую дружину, спасавшую детей от безделья, а родителей — от необходимости возиться с ними во внешкольные часы.

Наконец кто-то, кажется, сам Байдалаков, произнёс: «Руководство совета должно обсудить наказание провинившихся, но в любом случае никто не может манипулировать советом, и это правило мы не изменим никогда». Никакое руководство, конечно, ничего не обсуждало. Решили обойтись выговором и создать женский совет лагеря.

Но слухи о торгующих телом всё равно просочились. При девочках все молчали, но однажды кто-то из учителей — кажется, историк Левицкий — не сдержался и обронил какую-то назидательную формулировку, из которой можно было заключить, что он знает. Варя расшифровала намёк и понеслась топиться.

И тут оказалось, что все наши разные дети, все — и религиозные, и подсоветские, которые, посадив кляксу, ожидали удара линейкой, — все-все впитали правила, болтающиеся на кривом гвоздике. Они догнали Варю, вынули её из заводи, они обнимали её и убеждали, что никто не имеет права её ни в чём обвинять.

Вечером я свалилась на кровать и зашептала: «Нэночка, Нэночка, посмотри, посмотри! У тебя всё получилось, ты была во всём права! Они — другие!» Лёва заворочался, похлопал недоумёнными ресницами и опять уснул.

Ночью же мы с Ростом бросились друг к другу так, как не бросались раньше, и уже не старались быть тише и не зажимали друг другу рот ладонями. Даже в псковской квартире с толстыми перекрытиями мы пугались и не хотели быть услышанными в постели, а в ту ночь всё куда-то пропало и мы перестали стыдиться, несмотря на фанерные стены между нами и соседями.

Ближе к утру с очертаниями вещей появились и слова. «Как же они любят повелевать, — бормотала я, — как расселись, как смотрели, на что намекали… Помнишь, отец Александр проповедовал о блаженстве нищих, которого никогда не достичь богатым? Но видно же, что нищета и теснота, когда не хватает еды, лекарств, чего угодно, — всё это только ухудшает человека. Никаких прозрений он не достигает, а только ожесточается. Желания его сжимаются до корки хлеба. Каждый воюет за свой закуток, обнесённый фанерой. Но солидаризм — это ведь тоже фанера…»

На секунду я остановилась, испугавшись его гнева, но он согласился. «Я вижу, — шепнул он, — я тоже сидел и не понимал. В отдельности я знаю каждого, и они достойные люди, они многих спасли, как Болдырев, но, будучи толпою в одной комнате, они просто защищали свою страстишку править хоть чем-нибудь. Отвратительно, что они используют нашу веру как дубину, как фарисейское законничество… Вы с Нэной мечтательницы, но это не пустые мечты, а очень умные и нужные. Когда мир обновляется после столь чудовищной беды, надо использовать момент и утверждать новые, истинно сострадательные правила…»