Независимо от того, пародировал ли Пушкин «Днепровскую русалку» или отдавал ей дань восхищения, параллели между этой русифицированной версией австрийской тетралогии и его «Русалкой» поразительны [Жданов 1900][241]. В списке действующих лиц у Краснопольского есть Князь, его жена Княгиня, ее Отец[242], покинутая любовница Леста и дитя любви Лида, рожденная в подводном царстве [Борисова 2007: 111]. У Пушкина мельница у реки и древнее дерево, место любовных свиданий, заимствованы непосредственно из сценических ремарок Краснопольского, равно как и внезапно увядающие, опадающие листья во время посещения берега реки Князем. Леста называет себя дочерью местного мельника. Но это не единственная ее ипостась, и здесь расхождения между Пушкиным и Краснопольским велики. Леста – русалка с самого начала и на протяжении всего действия способна изменять свой облик. В списке действующих лиц пьесы перечисляется двенадцать ее ролей, в том числе старухи, крестьянской девушки, странницы, отшельницы, молодого рыцаря и цыганки-певицы. Даже среди этого привычного набора экзотических персонажей венской волшебно-фольклорной комической оперы мы чувствуем ту сторону Лесты, которая перешла к более сдержанной и назидательной героине Пушкина. Леста – это сирена, наделенная нравственным чувством. Она сочувствует Княгине, страдающей от того, что ею пренебрегает муж, и пытается пробудить в Князе совесть и сознание супружеского долга. (В своей музыкальной версии Даргомыжский также сочувственно разрабатывает мотив обойденной вниманием Княгини, тем самым еще более подчеркивая одиночество заблудшего героя оперы.) Однако и Леста не всемогуща. Хотя она может полюбить человека и стать матерью благодаря связи с ним, ее нечеловеческая природа остается неизменной. Таким образом, сюжет сохраняет сказочные черты, в нем преобладает фантастическое и волшебное, и поэтому по своей сути он является комическим.

Задумав свою «Русалку» в трагическом ключе, Пушкин подчеркивал ее человеческую предысторию и поэтому начал с принципиально иного набора опций[243]. Он заменил спецэффекты волшебной оперетты на противоречия шекспировской напряженности и глубины, что признается такими исследователями связей Пушкина и Шекспира, как Кэтрин О’Нил [O’Neil 2003: 143–146]. В лирических и элегических фрагментах пьесы мы узнаем отголоски безумного короля Лира и Глостера, Макбета, Офелии, Клеопатры. Как пишет О’Нил, обращаясь к Шекспиру, Пушкин избегал мрачных и сверхъестественных элементов елизаветинского театра, предпочитая акцентировать нравственную ситуацию [O’Neil 2003: 245]. Она отмечает, что в одном из ранних вычеркнутых эпизодов «Русалки» утопившаяся Дочь Мельника является на свадьбу Князя как призрак, с которого стекает вода и который оставляет за собой мокрые следы (один из свитских Князя думает, что видение может быть юродивой). Однако в наиболее полном варианте текста явление утопленницы очищается до одного лирического голоса – обстоятельство, которое, должно быть, доставило удовольствие Даргомыжскому, когда он работал над своим либретто.