В течение долгой полуминуты зрители испытывали неприятные ощущения под этим безжалостным светом, а труппа, замерев, оставалась на сцене (финал 1830 года). Затем пьеса завершалась подлинным, оригинальным финалом 1825 года: ритмичными аплодисментами на сцене и еще более громким, более пронзительным «Да здравствует царь Димитрий Иванович!». На некоторых наших спектаклях публика присоединялась к актерам, хлопая и скандируя; на других зал продолжал безмолвно «смотреть». Приветствия инициировал стражник, также игравший царя Бориса. Они обрывались, когда внезапно полностью выключался свет. Каким было настроение толпы, смотревшей на Кремль в 1605 году? Циничным и прагматичным? Понимали ли собравшиеся, что ими манипулируют, но при этом сохраняли наивный оптимизм? Или действительно оптимистически верили, что, избавившись от предателей и самозванцев, Россия вернет себе прежнюю славу? С точки зрения нашего настоящего легко увидеть сходство между характером этой здравой, симметричной развязки 1825 года и черной комедией 1936–1937 годов.

Уровень смертности среди проектов, связанных с празднованием пушкинского юбилея, был высок. Впрочем, подробности этих гибельных лет начинают всплывать только сейчас. Один из кусочков мозаики встал на свое место во время основного доклада, которым 12 апреля, в день премьеры «Бориса», открылся научный симпозиум. Доклад прочитал канадско-российский ученый Леонид Максименков, и назывался он «Мейерхольд и его мир (1929–1940)». Можно было ожидать, что в докладе будет отдана дань новаторству великого режиссера в сфере театра, кино и танца, но Максименков считал эти достижения само собой разумеющимися. Также предсказуемой была бы характеристика Мейерхольда как ожесточенного тайного оппозиционера. В конце концов, это был режиссер, который во время репетиций сцены 10 («Дом Шуйского») рискованно импровизировал по поводу речи Афанасия Пушкина о тирании царя Бориса. Мейерхольд поручил Сергею Прокофьеву создать музыку для финального хора, которая была бы «тревожной, грозной», но при этом говорила бы о том, что эта «неорганизованная толпа сплотится, объединится и будет бороться со своими угнетателями, кто бы они ни были»[284]. Впрочем, Максименков не стал повторять рассказ о трагической судьбе Мейерхольда в сталинскую эпоху. Он развенчивал легенду. Опираясь на ранее не демонстрировавшиеся видеоматериалы, собранные в московских кинохранилищах, и недавно рассекреченные документы из архивов правительства Москвы, Максименков менее чем за час перевернул представление о самой важной фигуре в советской театральной культуре XX века, сложившееся на протяжении последних пятидесяти лет исследований. Демонстрируя один документ за другим, он доказывал, что Мейерхольд, этнический немец, был расстрелян в 1940 году не потому, что был чужаком для Кремля, которого преследовали партийные бездари из сталинского аппарата по делам культуры, но скорее потому, что он был в Кремле своим человеком, вхожим в коридоры власти, прекрасно знавшим о сближении Сталина с Гитлером накануне подписания пакта Молотова – Риббентропа. Подписание этого вероломного пакта сделало возможным вторжение в Польшу, которое положило начало Второй мировой войне, и те, кто слишком много знал об ее предыстории, были под теми или иными предлогами уничтожены. С замиранием сердца понимаешь, что Пушкин не был бы удивлен таким открытием.