Если в хрониках каждый торопится навстречу своей смерти, то Фальстаф притормаживает, чтобы выжить. Две статьи Кржижановского, посвященные этому персонажу, «Шаги Фальстафа» и «Сэр Джон Фальстаф и Дон Кихот», представляют собой любопытные исследования. Если не считать настораживающе сталинистского прочтения образа Кориолана в эссе «Забытый Шекспир»[354], в шекспировской галерее Кржижановского наиболее политкорректными являются два портрета Фальстафа. Начиная с 1970-х годов в западных трактовках образа толстого рыцаря превозносятся его карнавально-преувеличенные плотские страсти и неуправляемый материально-телесный низ, опираясь на теории Бахтина[355]. Кржижановский, который, скорее всего, никогда не слышал о Бахтине, ставит своего Фальстафа в один ряд с двумя гораздо более сдержанными классическими русскими текстами: пророческим стихотворением «Шаги командора» (1909) Александра Блока и статьей «Гамлет и Дон Кихот» (1860) Тургенева. В «Шагах Фальстафа» сэр Джон становится эмблемой складывающихся товарно-денежных отношений, оставляющих в прошлом понятия о чести и славе. Таким образом, в «толстом Джеке» нам доставляет удовольствие не его прагматизм на поле боя или карнавальные выходки в таверне, но его скороспелая готовность стать разбойником с большой дороги [СК 4: 331]. Далее Кржижановский рекомендовал в советскую эру заменить в знаменитой паре Тургенева первый элемент, нерешительного эгоиста Гамлета, противопоставленного бескорыстному энтузиасту Кихоту, на Фальстафа. У Гамлета не было будущего. Фальстаф, приземленный прагматик, представляет собой даже лучший контраст Кихоту, чем Санчо Панса с его лукавыми, но слишком сентиментальными сервильными реакциями на господина. Заменив Гамлета на Фальстафа, мы получаем более выразительную дихотомию: толстый рыцарь – тощий, жизнерадостная физиономия – печальная, приземленный Реалист – витающий в облаках Идеалист. А разбой Фальстафа на Гадсхилльской дороге в этом случае становится предзнаменованием капитализма, при котором «мерилом жизни является кошелек» [СК 4: 344].

В таком случае Фальстаф по-своему возвещает о наступлении нового экономического порядка и подгоняет время вперед. Но несмотря на окрашенную партийными установками трактовку этого образа, несмотря на всю ее пафосность в голодающей Советской России, увиденную глазами часто остававшегося голодным писателя, в конечном счете для Кржижановского важно не то, как толстый рыцарь ест, пьет, пускает ветры или прелюбодействует, – то есть не то, что находится в центре внимания прочтения с позиций Бахтина, – но то, как он говорит и что говорят о нем. Как и в случае Шоу, тело прислуживает высказыванию. «Шаги» были опубликованы. «Фальстаф и Дон Кихот» – нет, хотя его положения едва ли можно было бы назвать из ряда вон выходящими[356]. Возможно, контраст между печальным рыцарем из Ламанчи и грязным, толстым, богохульствующим, жизнерадостным Фальстафом – который вечно опаздывает к месту действия и тем самым обманывает трагическое время и ускоренное время хроники, оставаясь в живых, – был слишком дерзким для героической эпохи. Кроме того, его персона вызывала слишком сильные ассоциации со злачными местами. Тем не менее оба очерка о Фальстафе дополняют «фантазию карнавального изобилия», которая завораживала многих мыслителей (в том числе и Бахтина) в середине 1930-х годов, когда Россия начала медленно оправляться после голода, обрушившего на страну в результате коллективизации, вступая в период краткосрочной передышки 1934–1935 годов.