— А что есть обратное? Откуда он мог знать, что находится в логове «Синих фонарей», а? Или, может, еще кто знает?

Пронзительный взгляд снова воткнулся в палача.

— Что вы! Я тридцать лет в обществе. Разве я могу? Разве я иной?

— Не страшись. Над этим мы и подумаем.

Но скрежещущий голос старейшины очень мало оставлял надежды на благополучный исход назревающей трагедии.

Последовал двойной щелчок. Паучий Волос не успел от парализующего страха схватиться за лицо, как двое измочаленных предыдущим усердием с быстротой и сноровкой ловко подхватили своего бывшего шефа и проворно вдели в веревочные петли, на которых каплями застыла кровь замученного.

Паучий с новой силой истошно заорал, задергался:

— Не я-я! Вы что? Пощадите меня-я! Я немедленно позвонил вам, как только он заговорил! Я старался! Этот гад наговорил на меня!

Старший гневно сверкнул очами.

— Помолчи. Чего глотку дерешь? Попробуй вести себя так же достойно, как отошедший.

— Не виновен я-я! За что-то! Пощадите! Не губите зря!

Дергался и извивался на веревках так, что суставы хрустели, но петли только туже и больнее стягивались на запястьях и щиколотках. Пауку стало по-настоящему страшно.

— Вот она разница между нашими выродками и слугами «Лотоса», — худой старик в гневе больно тыкал клюкой в бывшего палача.

— Почему и имеем часто неудачи. Вот такие, даже при отдаленном страхе орут, как бабы при родах, и, как крысы, первыми драпают с тонущего корабля. Только уже поэтому ты достоин смерти, — высокий еще раз стукнул висельника палкой по голове. — Говори, что тебе сказывал покойный?

Паук, холодный, презрительный, высокомерный, не имевший ни капли жалости и сочувствия, — плакал. Выл громко и жалостливо. Больше не вырывался из веревок. Обессиленно повис и скорбно завывал: Ему резко и холодно вспомнились последние слова жертвы. От этого судорожно сжало все внутренности, насквозь пронзило животным страхом. Он рыдал, кричал, захлебывался. Ему наверняка предстояло пережить проделанное им же. Высокий старик своих ошибок не торопился признавать. Как мир мгновенно почернел вокруг, отдалился. Стал несуществующим. Проклятый труп: так насмердил. Неужели и впрямь бытие — удачная шутка сатаны и дьявола? Вот они вдоволь насытятся зрелищем. А земным только гибель и унижение. Вечные страдания. Агония тела, агония мысли.

Старший сел на стул, на котором еще недавно высокомерно восседал палач.

— Успокойтесь все. И не сопите так носами. Где был схвачен монах?

— У резиденции, — высокий в раздражении быстро крутил посох в руках.

— С ним кто был?

— Не замечено.