В «разбивальщики» взяли бомжа, дав ему пять рублей.

– Только давай так, – поставил условие приятель, закусывая выпивку шоколадкой, – если ты ее трахнешь, нарисуй на ней… Блин, где ж нарисовать? Во! Придумал! Нарисуй на ее пятках цифры!

– Какие?

– А вот, двадцать одно! Вот так. Фломастером. Она сама никогда не додумается.

– А как я ей это объясню?

– Захочешь – лапши навешаешь. Ты у нас языкастый, – резонно заметил приятель, тоже изрядно спившийся внук академика – микробиолога Лахмусова.

На том и расстались.

* * *

Людочка прибежала, тоже улеглась на песок спиной вниз, вытянув руки и ноги. Она прикрыла глаза собственным лифчиком и засмеялась:

– А я ведь… я не поэтесса, Дим!

– Да ты что? Ну и ладно…

Она, смеясь, рассказала ему, как засветила Шимерзаеву тряпкой по лицу; как ее отстранили от основной работы – мытья полов; как они ходили с Иркой симоронить на набережную. Она расставалась со словами легко, он кивал добро и согласно, и от этого сердечко ее радостно билось. Потом она, вылив все признания, остановилась и проговорила тихо:

– Дима, спасибо тебе…

– За что?

– Я думала, что я уродина, хотя… да нет… ты первый…

– Как? – перепугался Термометр. – Ты что, девственница?

– Нет. Но… но любимый – ты первый.

И она слегка забылась. Почему-то ей виделись мокрые плиты какого-то храма у моря и ее умытые пеной голые ступни на сером базальте. И будто бы она, как Афродита, беззастенчиво голая, выходила из пены. Она очнулась от того, что что-то происходило с ней. Что-то очень интимное и до сих пор неизведанное. Она открыла глаза, сбросив с них лифчик, нагретый солнцем, и приподнялась на локтях:

– Дмитрий?

Он стоял перед ней на коленях и, положив руки на ее голые ступни, стряхивал с них последние крупники высохшего песка.