Тени листвы рисовали на дорожке абстрактные узоры. Ветки склонялись так низко, что приходилось горбиться и расталкивать их. По тому пятачку прежде возил детишек улыбчивый паровозик. Вон рельсы ржавеют в дикой редьке. А левее журчал питьевой фонтанчик, и оранжевая бочка наливала квас. Теперь лес отхапал себе кусок парка. Сосны подступили вплотную. Сплелись корневищами дубы. Воздух пах смолой и раскопанной почвой.

Необъяснимая тревога окутала Веретенникова. На краю парка, где истаивал в зелени серый асфальт, он почувствовал себя уязвимым и жалким. Почувствовал, какие ломкие кости в чехлах мяса, жира и мышц, как хрупок череп, драпированный лысеющим скальпом.

А собака? Разве можно бросить ее тут, среди клубящихся теней и ощетинившихся сучьев, спокойно лечь спать?

– Ромео! Дружок, иди сюда!

По желтой от лютиков поляне он протопал к северной оконечности парка. Ступенчатый склон резко нырял вниз. Деревья перекрыли доступ к реке, к плещущейся Мартовке.

Веретенников дернулся, затылком ощутив чье-то приближение, но это лишь тень ветки проплыла, зацепив бестелесными пальцами воротник. Учитель чертыхнулся, вновь поворачиваясь к обрыву.

«Низкий уровень преступности, – говорил Веретенникову сержант Самсонов, его бывший ученик, – в основном – пьянство и побои».

От одного слова «побои» Веретенникова кидало в жар. Но сейчас ему было не жарко, а зябко, несмотря на погожий вечер. Температура упала, мурашки усеяли плечи. Сумерки сгущались, как кисель, становясь полновесной тьмой между сучковатыми стволами.

В двадцати метрах от учителя темнело приземистое строение – коробка с обвалившейся штукатуркой. Кирпич испещрили нечитаемые надписи, уродливое граффити от земли до плоской замшелой крыши. Посреди фасада проглядывало одинокое окно. Там в былые времена сидела женщина-кассир, принимая мелочь, выдавая обрезки туалетной бумаги. Стекло разбили хулиганы, проем маскировал картон. Вряд ли в поселке нашлись бы желающие лезть туда.

По бокам здания симметрично располагались две наружные лестницы, огражденные дополнительными стенами. Оплатив, посетители спускались по ступенькам в скверно пахнущую полутьму. Женщины – налево, мужчины – направо. Общественный туалет не функционировал с девяностых, но Веретенников до сих пор помнил, как набирал кислород в легкие и прекращал дышать, как с надутыми щеками справлял нужду, чтобы не глотнуть сортирную вонь.

Было что-то еще, что заставляло учителя стыдливо писать за деревьями, минуя подвал с кабинками и унитазами. Рокот осклизлых труб. Или шум из скважин в полу. Или грязные зеркала.