Она удерживает Бруклин, обхватив ее голову, и та извивается, царапается и пинается, но совершенно не предпринимает попыток схватиться за руки Патрисии. Будто ее несет неведомая природная стихия, буря или шторм, и она может лишь агрессивно пробиваться вперед. Сплошное нападение, никакой защиты или попытки воспользоваться мозгами. Время как будто останавливается: Патрисия сжимает маленькую детскую головку, хрупкую, как яйцо, не вполне понимая, что делать дальше, чтобы не навредить ей серьезно. Нога в двух местах горит болью, напоминая, что это не игра и не детский бунт, для усмирения которого хватит резкого слова или легкого наказания.

Ее внучка превратилась в безмозглое чудовище.

Патрисия не в силах придумать правильное решение. Она не может подкупить ее угощением или как-то наказать.

Ни кнута, ни пряника.

Бруклин бешено скребет по полу руками, как зомби из старых фильмов, которые Патрисия смотрела, когда была куда моложе и имела время на разные глупости. Она боится, что если не отпустит девочку, то навредит ей: в конце концов, Бруклин достаточно резко развернуться всем телом, чтоб сломать шею.

Стена недалеко, за спиной, и Патрисия медленно пятится, увлекая за собой Бруклин — точнее, позволяя ей за собой следовать, все еще удерживая дистанцию, чтоб она не могла дотянуться до Патрисии руками или зубами. Когда в спину упирается стена, Патрисия ощущает прилив уверенности. По крайней мере, хоть что-то все еще прочно и нерушимо.

Она осторожно сползает вниз и садится на белый ковер; колени болят, раны ноют, сердце часто бьется. Патрисия откидывается назад, продолжая удерживать Бруклин. С такого угла ей видно глаза девочки, и в них все еще кромешная пустота.

— Бруклин? — зовет Патрисия.

Без ответа.

— Бруклин Мэделин Мартин! — Патрисия рявкает, используя тон, который невозможно проигнорировать, будучи в здравом уме.

Ничего.

Оскаленные окровавленные зубы, вытянутые вперед руки, растопыренные пальцы — крошечные, розовые и идеальные.

Она помнит, как Бруклин только родилась и она пересчитывала пальчики у нее на руках и ногах, как делает всякая бабушка. Ей нравятся младенцы — безупречные, мягкие, милые, не тронутые мирскими бедами, неудачами и капризами несовершенных родителей. Сразу же Патрисия вспоминает пальчики Эллы. И Челси.

Они все были идеальны, каждая из них.

Когда Челси только родилась, Патрисию приводило в восторг все в ней. Она хотела проводить все время, держа на руках дочку, раздражалась, когда кто-то другой прикасался к ней или когда приходило время укладывать ее спать.