Люди, стоявшие вокруг могилы, зароптали. Сначала послышались отдельные заглушенные смешки, но было видно, что сдерживать смех становится все труднее. Госпожа Армхольц, супруга оратора, покраснела до ушей: она охотно провалилась бы сквозь землю, опередив самого покойника. Но ничто уже не могло остановить бурного потока траурного красноречия, извергающегося из глубины души Армхольца. Он подводил теоретическую базу под деятельность покойного и окончательно запутался в анализе взаимосвязи между экспонатами паноптикума и половой жизнью столичных жителей. На лбу у него выступили крупные капли пота: было видно, что он и сам не рад, что зашел в своей речи так далеко и теперь никак не может найти выход из лабиринта собственных фраз.

Смешки все усиливались, даже могильщики, стараясь сдержаться, строили ужасные гримасы, а ведь им не привыкать: чего-чего только они не наслышались на кладбищах у свежевырытых могил. Лишь священник, хмурясь, прижимал крест к своей широкой груди. Но тут господин Армхольц, делавший героические усилия, чтобы как-нибудь свести концы с концами, вдруг сказал почти благоговейным голосом:

— Уважаемое траурное собрание, заслуги покойного Бодога Шрамма в половой жизни нашей столицы не нуждаются в дальнейших иллюстрациях, и я должен сказать, что такие же заслуги отличают его примерную супружескую жизнь…

При этих словах разразилась настоящая буря смеха. Никому еще не приходилось быть свидетелем такого неистового хохота у не засыпанной еще могилы; даже самый бывалый из могильщиков не видел за всю свою долгую жизнь ничего подобного. А когда госпожа Армхольц, вся пунцовая от стыда, потянула своего супруга за полу модного сюртука, чтобы увести его от гроба, хохот достиг апогея и стал совершенно неудержимым. Теперь даже щеки священника, которому до сих пор удавалось оставаться серьезным, начали подрагивать, смех так и распирал святого отца, источая из его глаз слезы, стараясь прорваться сквозь сжатые губы пузырями слюны, колыхал все его необъятное чрево. Когда собравшиеся увидели, что даже служитель бога забыл о своем сане, то перед лавиной хохота не стало абсолютно никаких преград. Только три человека не поддались стихии смеха: вдова Шрамм (она подняла с потного лица вуалетку с черными мушками и вне себя от волнения вертела головой, словно желая уяснить свою роль в неведомом ей представлении, на которое она неожиданно попала), Мартон Жиго, стоявший с опущенными глазами, стыдясь за весь мир, и, наконец, сам покойный Бодог Шрамм, который в жизни почти никогда не смеялся, но над которым, уже после смерти, судьба решила подшутить.