– Мне привозят его прямо из Барселоны, – сообщил Пикассо. – Каталонский вермут и оливковое масло из Хаэна… Разве это не чудо? Вкус Испании.

Стоя спиной к посетителю, он писал на огромном холсте, занимавшем всю стену под массивной потолочной балкой. В свободной руке у него была незажженная «монтекристо», которую вручил ему Фалько, следуя своей легенде. Он принес в подарок еще двадцать штук в нарядной коробке, лежавшей сейчас на старом диване с продранной обивкой, откуда лез конский волос.

– Вы в самом деле не собираетесь на родину, маэстро?

– В Испанию? Да я ведь говорил уже – не знаю пока. Хотя друзья очень настойчиво зовут. Меня даже назначили почетным директором Прадо. Noblesse oblige, как говорят здесь. Положение обязывает… Но сейчас у меня очень много работы. Может быть, попозже, через несколько месяцев.

– Все говорят, в Мадриде очень опасно. Бомбят постоянно.

– Да, слышал… Свиньи фашистские… Убивают женщин и детей. – Он показал на стену, где были прикноплены два десятка фотографий из журналов: – Видите? Но мадридцы героически сопротивляются.

– Героически, – убежденно повторил Фалько.

– Это классовая война… Если мы победим, во всем мире борьба за народное дело усилится.

Фалько, услышав это «мы», язвительно усмехнулся про себя. Пикассо не был в Испании уже много лет и вроде бы не собирался. С берегов Сены легко побеждать в борьбе за народное дело.

– Они не пройдут! – сказал он вслух.

И ограничился улыбкой единомышленника. Художник энергично и решительно вздернул голову:

– Разумеется нет! Напорются на тысячи штыков!

Фалько взглянул на фотографии – погибшие под бомбами дети, плачущие женщины в трауре, бегущие горожане, разрушенные дома. И подумал, что человек, повесивший эти снимки на стену, никогда в жизни не видел ни войны, ни насилия и должен вдохновляться образами, которые у других людей навеки отпечатались на сетчатке. А ведь есть такое, чего фотопленка зафиксировать не может, – смрад искромсанных тел, жужжание мушиных полчищ, металлический привкус крови во рту. Он внезапно понял, что Пикассо при всей своей гениальности в иных аспектах ничему не в силах его научить.

– Это грандиозно, маэстро.

– Что именно?

– Ваша картина. Ваша работа.

– Делаю, что могу.

Пикассо отступил на два шага и критически оглядел только что написанный кусок. И кажется, остался им не слишком доволен.

– Чтобы всколыхнуть массы.