Раиса Паломова ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ

Раиса Паломова

ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ

Если издалека посмотреть, то вся его жизнь походила на праздник. Да и теперь никаких проблем, а одно удовольствие дышать и смотреть на природу: цветы распускаются, липой пахнет, роса на траве блестит, которую даже издали за бриллианты принять можно, — а на самом деле только и знаешь, что обувать то сапоги, то валенки и проклинать эту чертову погоду и зимой, и летом: никогда от нее свободы нет. (Надоел этот свитер, натер шею, надо бы скинуть, да холодно станет.)

Так и любовь, — думал Джон, — капризна. Погода, любовь и женщина — одного рода, недаром придумано. Что ни говори, а горше, чем от женщин, на свете не бывает. Видимость, прельщение, трын-трава, и в результате выход один остается — не замечать, есть она — и пусть, а что будет, то и будет.

Но война — другого рода. Кто это сказал, что от нее возникает желание жить в мире на многие века вперед. Ерунда сплошная. Желание жить дальше и появлялось-то лишь в миг тишины. Тишины чистой, как белая березка на краю голубого неба за деревней…

Эх, а если грохочет и ревет, а ты один из миллионов, кто тоже грохочет и ревет, — то желание одно: раствориться. Рассеяться, как порох, — дымом, потому что все кажется тьмой и неправдой. А на кой ты тогда здесь, зачем?

Распалился ум: и все внук, негодник, с выдумками.

Мысли шли помимо воли. Может быть, это не он, а другой человек в валенках на босу ногу шел к себе домой с работы. Даже вечером продолжало таять, и валенки набухли от воды, ноги вспотели. Он спешил, как будто его толкали в спину. Решение могло смениться, как было уже не раз… Нет, не проучит он ее. Ничего это ему не даст, ни уму, ни сердцу, одно расстройство.

Всю жизнь Джон мечтал проучить ее, а за что, сам не знал.

Разве объяснимо то, например, что он никогда не мог ей нагрубить, как хотелось? А она будто и не знала другого бранного слова — Долдон.

Кто бы еще мог так его ужечь, когда пришел с работы без топора? Да на всем белом свете не найдешь такого человека, кроме нее. А топор для Джона — да что говорить, — рука с золотыми пальцами. Топорище смени, и то — как в чужую постель лег — ни сна, ни отдыха, — вот что значит не свое. А лезвие — мать родная, — какое у него лезвие! И что же удумала: припрятала под печь, мол, потерял, без топора вчера пришел. Ведь и вправду чуть не умер — поверил. Это было, когда Дуне Матвеевой столбы в огороде менял… Знает, чем сразить его наповал.

Стала ли она постылой ему? Тут он мог сколько душе угодно рассусоливать, но все было бы неправдой. «Уеду, в Магадан подамся, туда всех принимают… А — так, на волю от нее уеду…»