Джоном его прозвали на фронте. (Я покажу ей Долдона!) Друг у него там был близкий. Из Курска, Никита Соловей, а может, и не Соловей, но раз из Курска, так вот чтоб все про это знали, он и представлялся Соловьем, — да-а, любили мальчики попижонить и по тем временам, — и везде вырезал он ножичком свое имя, а рядом птичку махонькую пририсовывал и звездочку — чтоб наших помнили! Он-то и прозвал его Джоном, говорит: у тебя голова большая, не под пилотку сделана, — и шляпу припер откуда-то, американское, дескать, сомбреро. Примерил ее каждый — всем по ноздри сползает, а Семен как засунул голову, так и не содрать нипочем. Похохотали, шляпу по ветру запустили, как змея летучего. Что ни говори, а пилоточка — самое милое дело: как ты шляпу ни крути, а лихо не заломишь — не по-русски. Сомбреро улетело, а к Семену прилипло — Джон да Джон. И по сей день он — Джон, в память о своих товарищах, а то заладила свое — Долдон.

А внука Гавриком зовут.

Привозят его к деду весной. Зачем — и сами толком не знают. На природу, говорят. Выходит, дед для него тоже природа. Дерево. А Гаврик, стало быть, веткой вырастет. Раз так — он и не возражает. И пусть бы жил у него хоть круглый год, лишь бы не фулюганил. Сладу ведь никакого нет.

Пошли они с ним после приезда в тот самый соломенный городок, что неподалеку от их шиферной деревни, народу показаться в райцентре, по улицам пройтись с наличинкой в душе — так и так, и мы хорошо живем, погуливаем себе, когда хочется. Дед медали натер и пальто нараспашку — будто жарко совсем, упарился, а они — на груди — как орешки каленые постукивают. Не много, но показать есть что — поболе десятка насчитывается. Было бы чем пофорсить, а этим — не грех, и он, Джон, никогда не против с добрыми людьми пообщаться, пусть совсем и незнакомыми. Незнакомы! Хе, да счас! Здорово! Чей сын будешь? Вот и познакомились. Он со всеми как свой, чего таиться, в этом ничего стыдного нет, а она: шахи людям забиваешь, привязываешься, будто пьяный на дороге, с тобой позору не оберешься, выйти никуда нельзя. Нашла позор, да какой же это позор и бесчестье — чтоб его побольше людей узнали? Он сегодня здесь, а завтра, может, ту-ту. Загудит его паровозик. Кто знает, когда… Как на фронте. Там не стеснялись знакомиться, потому что паровозик-то с гудком поджидал вплотную. Там так: как заговорил с кем, так будто друг друга сто лет знаешь. А что? Может, и вправду — наши деды-прадеды еще в четырнадцатом познакомились, или даже от Наполеона вместе отстреливались. Сам Джон тех, с кем знакомился, всех помнит, во сне спроси — назовет по фамилии. Лежит иной раз на печи и мысленно перечисляет — как на памятной доске, по алфавиту, только пометочка рядом с каждым: кто жив, а кто убит… а кто, как он, Джон, о смерти думы отгоняет.