— Да, это любопытно, я, откровенно, не знал, — сказал Калинин.

— Рад буду, если пригодится, — подхватил Фадеев. — Вообще, если бы вы согласились написать побольше, я бы много чего порассказал. Парень замечательный! Он ведь много не успел.

— Тут есть о чем подумать, — сказал Калинин. — Одно дело — газетный рассказ, а побольше — это ведь повесть должна получиться?

— Ну, что в моих силах, рассчитывайте. Вам, например, что-нибудь известно о человеке, с помощью которого был найден Гаврилин?

— Да нет вроде, — Калинин пожал плечами.

— У вас он под именем Севидова, а настоящее его имя… — Фадеев запнулся, наморщил лоб. — Вот склероз, — он рассмеялся. — А ведь это дело о баргузинских соболях проходило и через мои руки. Так доживешь, пожалуй, что собственное имя на бумажке будешь записывать для памяти…

Собеседник Калинина стал словоохотливым, говорил еще и еще.

Калинин почти не слушал, сидел и чувствовал, как неприятный холодок расползается внутри. Он отчетливо вспомнил, как Шинкевич, закончив свой рассказ, оговорился:

— Тут все правда. Только спекулянта с баргузинскими соболями я придумал на ходу. Гаврилина взяли немножко иначе. Истину пока лучше не трогать.

Значит, дела о баргузинских соболях не существовало, а Фадеев только что утверждал, будто оно проходило через его руки. Может, были все-таки какие-то соболя и Фадеев спутал, память подвела? Нет-нет, исключено. Запамятовать то, что связано с гибелью твоего лучшего друга, с твоим собственным тяжелейшим ранением, тут какой склероз нужно иметь.

Калинин украдкой поглядел на гостя. Улыбка виноватого в своей забывчивости человека все еще была на его губах, и внезапное сомнение шевельнулось: тот ли человек собеседник, за кого выдает себя?

В следующую секунду сомнение переросло в уверенность: не мог милиционер Фадеев пойти к журналисту, притом на дом, чтобы просить написать книгу о друзьях юности. В голову бы не пришло такое, совесть бы не позволила. Не мог, и точка.

Хорошо, хорошо, пусть это не Фадеев, а кто тогда? Мысли беспорядочно прыгали. Единственный человек, который мог прийти за какой-то выгодой, — Гаврилин. Но он мертв.

Мертв?

У Калинина кровь прилила к вискам. Никто не говорил ему, что Гаврилина нет в живых. А он не интересовался дальнейшей судьбой преступника. Просто зачислил в мертвые. Автоматически. Так естественно казалось. А вдруг выкрутился, выжил? Не случайно ведь Шинкевич сказал не все.

Полудогадки мелькали одна за одной. Калинин испугался, что мысли его написаны на лице.

— Пойду принесу еще чаю, — сказал он, забрал стаканы со стола и неторопливо вышел из комнаты.