«Это же парусный аврал! — рычал он, ловя перед собой балясины «мартышкина трапа». — Надо спасать паруса, и я должен лезть туда!»

Идущие за ним разбрелись по брамселям, когда он вступил на верхний рей и, пристегнувшись к нему, замер в нерешительности. И тут — или не хватило добровольцев, или другие курсанты испугались — Женька увидел, что остается один на всем бом-брамселе. Он оглянулся: оба грота за его спиной стояли чистые, без парусов.

— На фоке! Что там у вас?! Почему задержка?! — услышал он далекие слова с мостика. Не оставалось ничего другого, как убирать и связывать весь парус в одиночку.

Он был легкий, намного легче огромного фока, но втаскивать его на рей мешали ставший отжимным ветер и сильная качка, пальцы на руках застыли и саднили от боли. Несколько раз Женькина нога соскальзывала с переходного троса, и Женька с трудом удерживал свое тело на рее.

Сколько времени он убирал парус — Женька не мог бы сказать. Он помнил, как завязал последний узел, как добрался до мачты… потом обнял обеими руками холодную сталь рея и погрузился в усталое забытье. Спускаться вниз не было ни сил, ни желания…

И пригрезилась Женьке занятная картина. Вдруг увидел он себя лежащим в постели, умирающим от старости и болезней. Три часа перед этим продолжалась агония, и наступила минута бесконечного покоя, та последняя, уже не земная, но еще и не потусторонняя минута, когда лопнул остатний фал, связывавший воздушный шар его души с земными якорями. Еще мгновение — и грудь его, сжавшись в малюсенький кноп[197], выдавит из своих закоулков притаившееся дыхание. И вот в эту последую минуту, успокоенный и готовый к переселению в новое время, Женька окидывает взглядом окружающее его равнодушное пространство, и взгляд этот, не найдя поблизости ни женщины, ни детей, падает на белую стену больничной палаты. И там, на этой пережившей тысячи таких вот последних минут стене внезапно возникает экран, на котором, как в кино (лишь с разницей в скорости), молнией проносятся кадры Женькиной жизни. Впрочем, он только догадывается, что это его жизнь, ибо «фильм» неозвучен и даже без субтитров; но его удивляет другое: в «фильме» нет действующих лиц. Ни одного человека, хотя в списке ролей и значатся имена матери с отцом, Сашки Копылова, Егорова. Даже он, Женька, пролетает по своей жизни каким-то тающим снежным комком, словно брошенным режиссером в момент съемок перед объективом камеры. След его полета перечеркивает картины природы, состоящие сплошь из морских пейзажей, растворяется в бесцветной глубине неба. Он догадывается, что это его жизнь, но пережить ее, как должно зрителю, не успевает, так как последняя минута истекла…