– Но-но, не балуй! – проворчал он и, когда жеребец успокоился, продолжил: – В тот день, когда я познакомился со своей первой женой, а это случилось всего-то тридцать два года назад, мы охотились с ее отцом и братом. Наткнулись на стадо слонов и на троих убили сорок три животных. Вырезали бивни, а туши бросили там, где они полегли. Это больше ста шестидесяти тонн мяса. – Он снова покачал головой. – Только сейчас я начинаю понимать всю чудовищность того, что мы делали. Но было и другое. Во время войн с зулусами, во время войны с Крюгером, во время восстания Бамбаты[20] в тысяча девятьсот шестом году. Все это я не люблю теперь вспоминать. Наверно, уже поздно каяться и искупать вину. Наверно, все в старости сожалеют о минувшем. Когда молод, хочется все изменить, и ты меняешь, а в старости начинаешь жалеть об этом.

Марк молчал, не осмеливаясь подать голос, чтобы не сбить настроение. Он понимал, что слышит сейчас нечто настолько важное, что обо всей глубине размышлений генерала можно было только догадываться.

– Мы должны попытаться, Марк, должны, понимаешь?

– Да, сэр. Обязательно, – горячо согласился Марк.

Генерал вскользь бросил на него удивленный взгляд.

– А ведь и для тебя это кое-что значит, – кивнул он, как бы подкрепляя свое утверждение. – Да-да, я ведь вижу. Странно, ты ведь еще такой молодой! В твоем возрасте я думал только о том, как бы по-быстрому срубить соверен да снять какую-нибудь смазливую…

Он замолчал, не закончив фразы, и прокашлялся.

– Но, сэр, не забывайте о том, что я хлебнул на войне, и в гораздо более раннем возрасте, чем вы. Самой страшной войне, какую знал мир.

Лицо генерала потемнело, когда он вспомнил, что́ им обоим пришлось пережить во Франции.

– Когда видишь, как легко все сломать, начинаешь понимать, что сохранять – штука стоящая, – сказал Марк, печально усмехнувшись. – Возможно, я просто поздновато родился.

– Нет, – тихо отозвался генерал. – Родился ты в самый раз…

Возможно, он хотел сказать что-то еще, но в знойной тишине вдруг послышался мелодичный женский крик; генерал поднял голову, и лицо его просветлело.

Гоня лошадь во весь опор, к ним приближалась Сторма Кортни. Она скакала с той же пружинистой грацией, которая была присуща ей во всем, что бы она ни делала. Сидела на лошади она по-мужски, широко расставив ноги, обутые в высокие, по колено, сапоги, в которые она заправила широкие, как у пастухов-гаучо, штаны. Поверх белой сатиновой рубахи с широкими рукавами оказалась надета вышитая вручную яркими нитками жилетка, а широкополую ковбойскую шляпу сдуло на спину, и она держалась на шнурке, перекинутом через шею.