– Ни за что! – пророкотал Шон, и его слова подхватило все собрание.

– Наша палата и все государство в целом столкнулись с перспективой кровопролития и вакханалии насилия в таком масштабе, которого ни один из нас не мог ни ожидать, ни даже представить возможным.

На этот раз молчания никто не прервал, и Сматс обстоятельно продолжал:

– Если это правительство в чем-то и виновато, так только в том, что мы слишком долго терпели и демонстрировали слишком большую снисходительность к требованиям шахтеров, предоставили им непомерно много свободы в выражении их требований. Это случилось потому, что мы всегда понимали душу нашего народа и ценили его право на индивидуальную и групповую свободу слова.

– Совершенно верно, – согласился Шон.

– Правильно! Правильно! – раздались возгласы, гулом прокатившиеся по всему залу.

– Однако сейчас нас вынудили подсчитать, чего стоит дальнейшее попустительство… и мы считаем эту цену неприемлемой.

На секунду склонив голову, Сматс помолчал, а когда снова вскинул взгляд, выражение лица его изменилось, став мрачным и холодным.

– В связи с вышесказанным я должен заявить, что у нас в стране существует закон о военном положении и он может действовать на всей территории Южно-Африканского Союза.

Наступила тишина, которая длилась довольно долго. Потом поднялась целая буря криков – звучали отклики, вопросы и восклицания. Репортеры ринулись к выходу, давясь и толкаясь в дверях, – каждый стремился первым добежать до телефона.

Военное положение являлось крайним средством, и прежде к нему прибегали только один раз, во время восстания 1916 года, когда Девет[29] снова поднял свои боевые отряды и двинул их против Боты и Сматса. Теперь со скамей оппозиции раздались гневные крики протеста. Герцог встал, потрясая кулаком и поблескивая пенсне; члены правительства тоже вскочили на ноги и стали кричать, выражая поддержку оратору.

– К порядку! К порядку! – кричал спикер.

Но все было тщетно, его голос тонул во всеобщем гвалте.

Шон Кортни отчаянно махал рукой Марку; тот понял, помог Сторме встать, защищая ее от давки возбужденной толпы, вывел из галереи, и они двинулись по коридору к лестнице.

Генерал уже ждал их у входа в галерею. Его хмурое лицо потемнело и выражало крайнюю озабоченность; он был так взволнован, что машинально поцеловал Сторму и сразу же обратился к Марку.

– Такая вот история, мой мальчик, – сказал он, хватая его за локоть. – Пойдем поищем местечко, где можно спокойно поговорить.

Он повел их в свой кабинет – через вход для членов парламента и вверх по лестнице, мимо портретов верховных судей со строгими лицами.