Он сразу перебрался к ней на коврик.

– А ты знаешь, что делают некоторые? – спросила она.

– Нет, а что они делают?

Марка, казалось, больше интересовало то, что делает он сам, чем какие-то безымянные некоторые.

– Думаешь, я вот так прямо возьму и скажу это вслух?

– Ну да, почему бы и нет?

– Это неприлично.

– Хорошо, тогда скажи шепотом.

Она прошептала ему на ушко, но при этом все время хихикала, и он почти ничего не понял.

Тогда она повторила, и на этот раз Марк понял. Он был так ошарашен, что покраснел, но она не увидела этого в темноте.

– Ужас какой! – хрипло сказал он. – Ты ни за что такое не сделаешь!

Но первое потрясение прошло, и мысль его заинтриговала.

– Конечно не сделаю, – прошептала она. И, помолчав, добавила: – Если, конечно, ты сам не захочешь.

Снова повисло долгое молчание. Сторма внимательно наблюдала за ним и делала свои выводы.

– Насколько я могу судить, ты этого хочешь, – решительно прошептала она.

Уже потом, спустя долгое время, совершенно голые, они заплыли вдвоем в море, далеко за первую линию пенного прибоя. Вода была теплой, как парное молоко; они останавливались и, держась на плаву, целовались влажными солеными губами.

На берегу Марк снова развел костер; они сели поближе к огню, прижались друг к дружке и, глядя на желтые языки пламени, допили остатки вина.

– Марк… – сказала она, и в ее голосе прозвучала печаль, которой он ни разу прежде не слышал. – Ты пробыл с нами уже два дня… а это на целых два дня больше, чем следовало бы. Я хочу, чтобы ты завтра уехал. И уезжай пораньше, пока мы с Джоном не проснулись, чтобы нам не пришлось тебя провожать.

Слова ее ожгли Марка, как плеть, он даже скорчился от боли.

– Что ты такое говоришь? – потрясенно спросил он, глядя на нее. – Вы с Джоном для меня самые близкие люди. Мы втроем всегда будем принадлежать друг другу, мы одно целое.