– Отец! – опять послышалось. Потом еще громче: – Отец!

Всеслав открыл глаза. Борис наклонился к нему и сказал:

– Я пособлю. Это Игнатова.

И после было так: Борис одной рукой держал кувшин, а другой обнял отца и приподнял его. Поил… Только вода не шла – зверь не пускал ее, он стиснул горло, и вода текла по бороде на грудь, на крест. Вот, думалось, вода заговоренная и тут же рядом крест – а всей пользы от нее, что только губы смочила, ну и еще язык…

Борис убрал кувшин и уложил отца. Всеслав лежал и удивлялся – зверь исчез. Всеслав затаился и ждал. Но зверя не было. И не было… И не было…

Борис опять позвал:

– Отец! – и подождал, глаза их встретились, после Борис продолжил: – А градские молчат, больше не лезут! А тут же еще Ростислав пришел. И он не один, а с дружиной. С большой! Руянцы с ним, варяги, и еще ливы. Его уже четвертый день как упредили, вот он и успел собраться. А от кого был зов, не говорит, смеется. От Хворостеня, да?

Всеслав закрыл глаза, открыл. Борис сказал:

– Я так и думал. Он был здесь, Ростислав, а ты тогда спал. А после мы…

И тут Борис запнулся. Он вроде как чего-то ждал, как будто бы сейчас кто-то войдет… А после мотнул головой и начал говорить такое:

– А после Ростислава кликнули, сказали: Иона сидит у Любима, рядятся они, как бы чего не нарядили. Вот он туда и уехал. Но он там только глянет и сразу назад… – И спохватился: – Нет! Ты не думай! Кроток Ростислав! Сказал, меча не обнажит. Божился…

Борис замолчал. «Божился Ростислав!», гневно подумалось. Кем, Дедушкой?! Вот уже волк воистину! Твое отродье, князь…

Но если даже Ростислав не сдержится, тут же подумалось, так пусть и будет так, град сам тому виной! Вот только чтобы сыновья между собой не схватились, ибо это страшный, смертный грех, когда отец еще живой, а сыновья уже в мечи! А что Любиму или даже что Ионе они пригрозят, так это даже к лу…

И тут совсем не к месту вспомнилось: а ведь это же ты Иону посадил! И вместе с тобой градские. Тогда вы были заодин; стояли вечем у Святой Софии, вышел слепец и вынес жребий на Иону. И вы возликовали все, хоть знали, что Киев озлобится, что Ефрем-митрополит его еще, поди, и не признает, ибо Ефрем хотел вашим епископом Никифора… И даже не Ефрем, а это Мономах и Святополк; Никифор им был люб, вот и кричали в Киеве: чем вам Никифор плох, он же ваш исконный, а кто такой Иона, сажа босоногая, и это грех епископа всем миром выбирать, когда есть Провидение, вот на него и положились бы! А вы стояли на своем, и вы тогда и были заодин, князь и Земля, Никифора не приняли, и он ушел, а вслед за ним в Киев пошли ваши дары – и Святополк не устоял, признал Иону, затаился, а после, как Ефрем преставился, велел, чтобы поставили Никифора… теперь уже митрополитом Киевским! Клир перечить ему не посмел, и как Святослав повелел, так и было – все перед Никифором склонились. Один лишь ты не пожелал его признать. Вот теперь они тебе и мстят за это, и поминают тебя хищником. И отлучить грозят. И пусть себе грозят, да только уже не успеют, ибо еще вот этот день пройдет, а уже завтра…