Только никакого гнева тогда в тебе не было, а был только один страх! Ведь ты же чуял, чем всё это кончится…

И не ошибся! Он и другого ничего не взял – ни дружины, ни ладьи, ни серебра, ни шапки княжеской… ни даже меча! Ведь я же не варяжить, он сказал, иду, а я за верой. После еще сказал: прости, отец, – и поклонился тебе в пояс, и развернулся, чтобы уходить…

Но тут ты схватил его за руку и удержал. И посмотрели вы в глаза один другому… И ты сказал: так уходить нельзя, а ты его сперва благословишь. Он опустился на колени. И ты благословил его, после сказал:

– И вот еще. Тогда возьми хоть это. В нем не поганский – Божий свет.

И взял Георгий камешек, лампадку негасимую, дар Олафа; нынче варяги величают Олафа Святым, нынче уже никто из них не вспоминает, как поднимались они на него. А Георгий ушел – и как будто пропал. Только однажды было про него известие – это когда на следующий год был здесь проездом ромейский купец, который говорил, что будто видели Георгия в Царьграде, и будто он сошелся там с такими же, как сам, и собирались они идти дальше. А дальше что? А то, что, другие купцы говорили, они теперь туда не ходят, куда ушел Георгий. Ибо, они же говорили, нынче лихие времена настали для Святой земли – сошлись туда князья французские, английские, германские, и исполчились, и сразились с сарацинами, и обложили град Иерусалим, и была сеча зла, и много полегло и с той и с этой стороны… Но повергло войско христианское поганых, добыло оно честь великую, воздвигло святой крест, и вот уже и возвращается, и несёт весть пресветлую…

А о Георгии ни слуху. И срок твой близится, уже совсем почти пришел; были дымы, сойдутся сыновья, двое уже сошлись…

И вон схватились как! Как жарко шепчутся! А вот схватил его Борис! А Ростислав – да по рукам ему! Да в грудь! Срам, Господи! Да как же так? Борис, да где же твой ум?!

Нет, слава Богу, унялись. Стоят как петухи. Закрой глаза!

Всеслав закрыл. А Ростислав – там, у окна – гневно сказал Борису:

– Молчи! Да что ты понимаешь?!

Борис промолчал. А Ростислав пошел, зацокали подковки, и, выходя, хлопнул дверью, – вот до чего распалился!

Ростислав ушел, и опять стало тихо. Всеслав немного подождал, после открыл глаза и увидел: Борис стоит, сжав кулаки, – должно быть, усмиряется. А вот, должно быть, молится. Вот повернулся… И Всеслав сразу зажмурился. И опять сначала было совсем тихо. А вот послышались шаги. Это Борис шел к ложу. Вот подошел, сел рядом. А вот негромко окликнул:

– Отец!

Всеслав лежал, не открывая глаз. Тогда рука Борисова легла ему на лоб. Рука была холодная и пальцы ее сильно дрожали. И это еще что, сердито подумал Всеслав, а вот сойдутся старшие, Давыд да Глеб, да встанут здесь, один другому не уступят… И тут сам ты во всём виноват! Ибо от Буса как было заведено? Входили в силу сыновья и разъезжались, варяжили, и смуты между ними не было. И так же Ратибор ушел, отец был рад и говорил, что это благо. А ты сыновьям уходить не позволил, и ты еще собой гордился, говорил, что это не по-христиански, чтобы отправлять свой род на смерть, – и вот дождался!..