А завтра, радостно подумалось, вы, Святополк и Мономах, и все вы, племя Переклюкино, ух как возрадуетесь, ух как возликуете! И то: отмучался Всеслав! Отбегался и отгрешил свое… А вам, Бог даст, ох сколько же еще на этом свете мучаться! Вот ты, брат Мономах, всё думаешь, что всех умней и всех хитрей, всё тебе с рук сойдет, всё можно замолить. Ан нет, не все! Вот вспомни: твой младший брат князь Ростислав Переяславльский, он тоже был горд и свиреп, и ему, небось, тоже казалось, что всё смогу, всё мне позволено. И вот он шел к тебе, и вел свою дружину, вы тогда собирались на Степь. А блаженный Григорий, печерский чернец, стоял на берегу Днепра. А увидел дружину и посторонился. Да не уберегся! Ибо стали гриди Ростиславовы его срамить да обзывать. Тогда чернец сказал: «Чада мои, одумайтесь; чем лаять на меня, вы лучше кайтесь в прегрешениях своих, ибо грядет ваш смертный час – всем вам и князю вашему казнь от воды принять!» Но засмеялись гриди, не поверили, а Ростислав, осерчав, закричал: «Попридержи язык, чернец! Я-то плавать умею, я не утону, а вот каково будет тебе?!» И приказал, чтобы связали чернеца, камень ему на грудь повесили и в Днепр бросили! И было по сему, и утонул чернец. А Ростислав пришел к тебе, брат Мономах, и вы пошли на Степь – и у Триполья били вас поганые, топтали и рубили, и гнали, как овец, и ты, брат Мономах, ушел, а брат твой Ростислав упал с коня… и утонул – да не в Днепре, а в Стугне, там, где брод, там, где идти – за голенища не набрать, а брат твой утонул, и его гриди вместе с ним. Вот каково! Вот уж воистину: каким судом мы судим, таким и нас осудят, какою мерой мерим мы, такой и нам отмерится. Так и тебе, брат Мономах, еще припомнится, как ты хана Итларя заманивал, крест целовал на мир, а после повелел – и загубили твои люди Итларя, подло убили! Да, знаю я, тот хан Итларь немало бед творил, так он на то и поганый. А нам такое не позволено, ведь не поганцы мы, чтобы через крест переступать. Страшись, придет твой час! А что я про двенадцать лет вчера кричал, так мало ли что я еще успею прокричать, но сбудется ли это все, кто знает?! Я же не пророк и не волхв, и я даже не волк, хоть и желал того, молил о том, и оберег к губам я прижимал и целовал его… Да где теперь тот оберег? Пришла Она, и я думал им откупиться. Вот уж воистину слаб человек. И глуп. А мерзок как!..

…Всеслав лежал, закрыв глаза, не шевелясь. Так и Борис, не шевелясь, сидел возле него…

Но как же это так, гневно подумалось, сидеть, руки сложа?! Почему он ничего не делает?! Так и умрет отец, а он будет сидеть, смотреть умильно, кротко. А встал бы! Да позвал кого. Да принесли бы не знаю чего, хоть бы травы какой, золы семи печей, да мало ли… и, может, отпустило бы язык, и тогда можно было бы велеть, чтобы за Ионой не бежали, ибо Иона – раб, сперва Никифору поддался, а теперь Любиму, а говорил, будто мирское это все и не мое… Тьфу! И еще раз тьфу! Прости мя, Господи, но чтобы так помирать – как робкий Всеволод, – за что?!