А после, как Борис вошел в года, ты дал ему Друцк. И уже двадцать лет он там сидит, крепко сидит, только однажды к нему приходили, зато сам Мономах. А из-за кого? Да из-за Давыда!

А вот сейчас стоит Борис и смотрит на тебя. Он хочет говорить, да не решается. А скажешь ведь, Борис, морщась от горечи, думал Всеслав. И дальше: скажешь, мне и спрашивать не надо. Да ты и так уже сказал, но думаешь, вдруг я не понял – понял, сын! И кабы мой язык ворочался, я б пособил тебе, а так… сам говори!

И он сказал:

– Ну, соберемся мы, ну, сломим их. А дальше что? Они опять поднимутся. Сгнил Полтеск-град, осатанел. Уйдем. Отец, я заберу тебя.

Всеслав отвел глаза. Смотрел на стену серую, на трещины. А раньше, думал, здесь были ковры. И на полу были ковры. И ел ты, князь, на золоте, и накрывался одеялом горностаевым, а не овечьей шубой. Потом не стало ни того, ни этого… И что с того? И в Друцке люд живет! Живут и в пещерах – Антоний ведь жил. И разве ты за что-нибудь цепляешься? Да и цепляться уже некогда; завтра уйдешь, нагим уйдешь, как все, как и Борис когда-нибудь уйдет – без жалости, ибо ему Полтеск и вправду не нужен, он душой не кривит…

А род? Ведь здесь, в этой земле, отец твой, пращуры…

Затопали по гриднице! Открыли дверь. Борис руками замахал, чтоб не входили. Потом, немного погодя кивнул. Кому – так далеко глаз не скосить, – Всеслав не видел. Зато слышал, как с опаской затворили дверь…

А сын прошел к окну, открыл его, глянул во двор. Кто-то приехал, слышны голоса…

Борис закрыл окно, нахмурился, сказал:

– Ты погоди, отец, я скоро. Прислать к тебе кого-нибудь вместо меня?

Всеслав не стал моргать, он смотрел на потолок. Борис вздохнул, опять заговорил:

– Пустое это все. Только себя травить. Град жечь! Ну и пожжем, а дальше что? Над кем тогда стоять? Над пеплом! Вот пусть они, Давыд да Глеб…

В сердцах махнул рукой. Пошел. Сказал уже в дверях:

– Я скоро.

Затопали по гриднице. Ушли. И на крыльце затихли. Те, которые приехали, уже должны были войти, думал Всеслав. Или они опять уехали? Нет, не уехали; вон, конь сбруей бренчит. Значит, вошли. И это не сыновья – Борис о них бы не молчал. Значит, это от Любима… Вот так, в сердцах подумал Всеслав, опять всё на Бориса, опять ему за всех держать ответ – как и тогда, когда еще…

Тогда еще сват был жив и звал тебя, а ты к нему не шел и в смуту не встревал, и сыновей своих удерживал… Но одного не удержал – Давыда. И кинулся Давыд вверх по Двине, по волокам, вверх по Днепру – к Смоленску. А ты, узнав о том, – за ним! И это был последний твой поход на Русь, бесславнее похода не было. Пришел – Смоленск еще дымился. Давыд, как тать в ночи, накинулся и сжег его – Смоленск тогда был слаб, хозяин был в отъезде. А твой сын – тать! А весел был Давыд и горд; встречал тебя – сошел с коня и дерзко усмехался. А подойдя к тебе, он, даже не снимая шапки, стал первым говорить: