– Не целовал, пусть так. Но ведь рядился же! А вернулся с ряда и молчишь. Почему? Нам что, нельзя знать о том, о чем вы там рядились? А если после вдруг… чуть что… А Мономах после возьмет да скажет: мне ваш отец то и то говорил и то и то обещал… А у кого тогда спросить, так это было или нет? Ты же сам нам только что говорил: когда Она придет, того никто не знает!

– Да, никто! И никогда! – очень громко ответил Всеслав…

И спохватился, замолчал, гневно подумал: так нельзя! Да и, опять же, гнев!.. И лжет ведь Ростислав, и все они, поганые, такие; он затаился, ждет… А ведь и прав! Да как же это я…

– Да, – тихо повторил Всеслав, – никто из нас не знает, когда Она придет, это правда. А то, что Мономах… Так я от вас никогда ничего не таил и сейчас не таю. Да, был здесь Мономах. Только сперва, еще зимой, был от него гонец, и тогда Мономах говорил, что надо бы нам с ним сойтись да порядиться, и звал… на Ршу! – и это уже сказал громко. И дальше так же громко, быстро продолжал: – А я на те его слова сказал, что я на Рше уже бывал и там с его отцом уже сходился, а после мы – я и его отец, и Изяслав и Святослав, дядья его, – подались по Днепру на Киев, но то было давно, тогда я крепок был и цепи мне были не в тягость, а теперь я стар и немощен, и никуда я уже больше не ходок, а посему не обессудь, брат Мономах, сам приходи ко мне, если тебе не боязно, а нет, тогда пришли посла или гонца. Он обещал прислать посла… Но вот взял и сам пришел!

Тут Всеслав замолчал, отдышался и посмотрел на сыновей, еще подумал… и после опять заговорил:

– Вот, он пришел. И вот он говорил, а я слушал. Только чего он от меня хотел, я так и не понял. Потому что говорил он всякие безделицы: о том, что оба мы Рогнедичи, что нужно заодин идти на Степь, что нужно, чтобы свеча не погасла… А ведь он приходил не за этим! Почуял я! И не ошибся. Ведь так, Давыд? О чем два дня тому назад ты с ним рядился? А? Что молчишь? Крест целовал? Ведь целовал же?! Говори!

Давыд окаменел. Он даже не дышал. Но глаз не отводил. И… Зверь в глазах его вставал; ведь Давыд твоя кровь, и зверь в нем – как в тебе – сидит, и гложет его, гложет, и рвется зверь…

Нет. Опустил Давыд глаза…

А когда снова посмотрел – глаза уже были пусты, – только тогда сказал Давыд:

– Да. Целовал.

– На что?

– А как и Глеб.

– Глеб?! – и Всеслав глянул на Глеба, тот не шелохнулся, и снова на Давыда…

И Давыд сказал:

– Да, как и Глеб. Ты, помню, Глебу не перечил, так теперь и мне не перечь!

Всеслав от таких слов аж отшатнулся! А что, гневно подумалось, а так всегда: чем проще, тем страшнее. «Не перечь!» И еще как жарко здесь – не продохнуть! Вот и Игната уже нет, а натопили как! Бережко небось топит; другие так разве смогли бы?! Подумав так, Всеслав расстегнул ворот и стал облизывать губы. Глеб смотрел на отца, улыбался. И Ростислав улыбался. Борис сидел как неживой, а Давыд – весь в отца, смотрел зверем…