Вошел Бажен. Отдал поклон, сказал:
– Давно готово, князь. С темна еще.
Всеслав удивился, спросил:
– С темна? О чем ты это?
– Так мыльня, князь. Ты же сам велел. Протопили, на травах. Дух там такой, что прямо…
Но Всеслав нахмурился, и Бажен сразу умолк. Мыльня, вспомнил Всеслав. Дух. Сани… Нет, суета это! Всеслав усмехнулся, сказал:
– Теперь куда уже! Сам говоришь: давно стоит. И дух уже не тот, сошел. Нет, нынче не пойду. В другой раз как-нибудь… На стол накрой! Вон, день уже совсем, а мы еще ложек в руках не держали.
Бажен ушел. Всеслав молчал. И сыновья его молчали. В мыльню, думал Всеслав, перед вечем. Нет, это дурной знак, если к вечу в чистом выйти. В чистом на рать идут или на смерть. И вот еще: когда Она придет, зверь, небось, заскулит, нам ведь тогда обоим помирать – не только мне. И заскулишь ты, зверь, и страх тебя возьмет, будешь биться, юлить, а я уж посмеюсь, ох, посмеюсь тогда! Ты сколько лет рвал да глодал меня?! Так я хоть напоследок посмотрю, как ты дрожишь, – и умилюсь, и посмеюсь; уж посмеюсь – ого! И…
Чуть не рассмеялся князь, да спохватился! Служки несли на стол. Хмельного не было – ни меда, ни вина.
И вот они ушли. Всеслав встал, перекрестился. И сыновья – все, даже Ростислав – перекрестились. После Всеслав – вместе с ними – прочел «Отче наш», после опять перекрестился, сел, взял ложку…
Взяли и они…
Ел, не спешил. Сердито думал: с такими-то зубами поспешишь! А солнце уже вон как высоко… А сон, приснится же такое! Но это не вещий сон, ибо глаза мои были закрыты, и я так крепко спал, что ничего не слышал, а ведь Бережко хаживал, вздыхал; стены, небось, опять трещали; есть дух покойницкий, да нет покойника, снесли его, лежит в Софии при ограде, он о таком и помышлять не смел, о такой чести – чтобы при храме лечь… а вот лежит! Сходить бы надо было бы к нему, ибо когда еще то вече!
А где отец твой, а мать, дядя, дед? Сгорел тогда Илья, дотла сгорел, и с той поры тебе и поклониться некому, нет их могил, их прах ветер развеял. Есть только бабушкин курган, да ты ведь сам велел забыть о них, о тех курганах, курганы давно заросли, теперь там никого никогда не бывает. Хоть, говорят…
А скоро полдень, князь! А там и час пополудни. И кабы не Игнат, так и поверил бы, будто Она тогда к тебе являлась… Вот где был сон, вот где был страх! И не один день, и не два! А верил как!.. А нынче это и не сон, а так, безделица; ну, натопили жарко – и привиделось…
Да! Улыбнулся князь и ложку отложил, и отодвинул мису. Заговорил:
– Вот ехал я другого дня от Мономаха, думал: зря ноги бил. Ан нет! Мономах мне и помог: устрашились они… А еще этой ночью я думал, Давыд… И не о Мономахе уже думал, а о тебе. Так вот, как сказано: и звери имеют норы, и птицы небесные – гнезда, и приходит весна, и прорастает всякое зерно… А если есть в тебе крепкая вера, то посеешь песок – взойдет и песок. Благословляю я тебя, сын мой Давыд, бери Марию Мономахову. А будет у вас сын, так назовёте его Ростиславом. Я так хочу, да ты и сам так говорил. Ведь так будет, Давыд?