Две собаки жадно облизывали Ребекку. Ей было холодно. Прижимаясь к Микитке изо всех сил, она вдруг почувствовала, что он – далеко не такой дурак, каким все его считали. От него пахло псиной, но этот запах Ребекке не был противен.

– Где мы, Микитка?

– Возле колодца.

– А ты проводишь меня до хаты?

– Да, провожу.

Ветер шумел так, что им приходилось почти кричать, чтоб слышать друг друга. Внезапно мглу распорола молния. У Ребекки вырвался крик. Микитка ещё сильнее обнял её. Ни она, ни он не заметили подходившей панночки. А она увидела их. Но у неё не было уверенности, что это – они, и она, застыв, стала слушать. Через мгновение вся земля затряслась от удара грома.

– Пошли, Микитка, пошли, – стонала Ребекка, – вот-вот польёт!

– А панночка дома?

– Вряд ли! Но если дома – уйдёшь. Если нет – останешься. Ой, какой ты хороший!

Тут хлынул дождь – клокочущий, ледяной, и панночка дальше уже не слушала. Заломив дрогнувшие руки, она помчалась к Днепру. Дождь остервенело хлестал её по спине. Гром казался рыком ужасного великана, который гнался за ней и уже тянул свою руку – схватить бежавшую и вернуть туда, где её так подло, так дьявольски предавали, чтоб она плакала и просила выколоть ей глаза и залить свинцом её уши. Она решила броситься в Днепр, как Настя. Для этого нужно было пробежать всего полторы версты до крутого берега, под которым водоворотил омут. В рубашке и сарафане, с уставшими от борьбы с глубокой и цепкой грязью ногами, оттуда выплыть немыслимо. Главное – добежать, ни о чём не думая, преградив дорогу проблескам разума и крупицам сомнений. Так просто всё – добежать и прыгнуть! Но оказалось непросто.

Выбежав за околицу, она сразу сбилась с дороги, так как дороги-то и не стало. Грязь и на ней, и возле неё засасывала почти по колено. Дождь лил такой, что даже при вспышках молний было бессмысленно озираться по сторонам. Панночка пошла наугад, ища уклон к берегу. Долго шла. Наконец, она поняла, что не приближается к цели. Остановилась. Её трясло, как Маришку три дня назад.

– Помогите! – моляще вырвалось из её груди, – пожалуйста, помогите!

Над головой полыхнула молния, и вблизи наметились очертания церкви. Колени панночки подогнулись. Она упала на землю и зарыдала. Господи! Час, а может быть, и все два часа она прометалась около кладбища, и на это ушли все силы! Ей не дойти, никогда уже не дойти до крутого берега! Она проклята! Текли слёзы. Текла вода. И кто-то стоял поблизости. Но несчастная дочь несчастного сотника ничего уж не чувствовала, не видела и не слышала.

А очнулась она при сказочном свете луны и звёзд. Очнулась мгновенно и с такой лёгкостью во всём теле, какой ещё не испытывала ни разу. Рассудок также был ясен, как никогда. Рванувшись из ледяной, загустевшей грязи, панночка встала на ноги. Перед ней блестели капельками воды на листьях и лепестках широкие пойменные луга. За ними сливался с Млечным путём не принявший её Днепр. Слева угрюмо высилась церковь. Справа мерцали среди кустов и берёз кресты. За спиной спал хутор с двумя ветряными мельницами. Над всем нависала необычайная тишина. Такую глубокую тишину называют мёртвой. Но эта точно была живая. Она смотрела на панночку, как синица, севшая на окно. А панночка упивалась её очами, полными тайны, и опасалась её спугнуть, потому что знала: она уже не вернётся до самой смерти. А если за смертью будет не рай, а ад, не вернётся вовсе. Но голос, вдруг прозвучавший за спиной панночки, не спугнул эту тишину – такой он был ласковый и приятный.