– Хорошо.

– Но я никогда не унижусь перед тобою!

– Да и не надо.

Они доели вареники и взялись за арбуз, который им привезли в телеге, поскольку он был величиною с ядро Царь-Пушки. С каждым куском Ребекка делалась всё мрачнее, но продолжала есть, сплёвывая семечки на пол.

– А если женщина любит сразу другую женщину и мужчину – кто из них ей милее? – опять пристала к ней панночка.

– Этого быть не может.

– А если так вот и есть?

– Тогда, значит, женщина просто делает вид, что любит этого мужика. Он, видать, богатый.

– А если он не богатый?

– Не знаю, панночка. Ты спроси об этом другую бабу. Я мужиков не люблю совсем – за то, что они меня слишком любят. И женщин я не люблю – за то, что они меня ненавидят. Я люблю только смерть – за то, что она сильнее всего того, что я ненавижу. Но смерть бежит от меня.

– Так значит, я – смерть, раз ты меня любишь? Или ты врёшь?

Ребекка смолчала, швырнув на стол арбузную корку и утерев полотенцем губы.

– А если он…

– Отвяжись, – сказала Ребекка, и, отстучав по столу ногтями какой-то марш, закурила трубку. Было уже темно.

– Ребекка, я пошла спать, – объявила панночка, поднимаясь из-за стола, – прошу меня не будить ни ночью, ни утром. Я не спала всю прошлую ночь.

– Хорошо, я лягу отдельно.

Ребекке было слышно сквозь дверь, как панночка раздевается и ложится, громко зевая. Сама Ребекка долго ещё сидела, глядя в окно. Но когда из спальни донёсся панночкин храп, она поднялась, подошла к печи, вытряхнула трубку и тихо вышла из хаты, плотно прикрыв за собою дверь.

Микитка уж ждал её за воротами. Они сладко поцеловались. Ночь была светлая, очень тёплая. Хутор спал.

– К тебе не пойдём, – шепнула Ребекка, – панночка чует, что я вся псиной пропахла! За ужином извела.

– Она догадалась? – перепугался Микитка.