— Слыхал ли? — осведомился больной.

— Слыхал, — подтвердил Константин.

— Стало быть, ведаешь, что грамотку о замирье составлять нам с тобой недосуг, — продолжил ростовчанин. — Опять-таки уж больно много перечливых супротив нее сыщется. Да и проку с нее? Умри я, и Юрий на следующий же день ее раздерет, а коль призадумается, то брат Ярослав его сомнения разгонит. Потому договор мы с тобой составлять не будем, а лучше изустно уговоримся, как и что. Я твоему слову верю, ты, думается, моему…

— Как своему, — подхватил Константин.

— Вот и славно. — И снова слабая улыбка осветила лицо ростовчанина. — Потому дай-ка ты мне роту пред честными иконами, что ежели брат Ярослав али кто иной сынов моих изобидит, то не будут они скитаться по Руси князьями-изгоями, но сыщешь ты им град в своем ли княжестве, в ином ли, но в беде не оставишь и сам их хлебом накормишь. А ежели вороги за ними по пятам идти будут и голов их у тебя потребуют, то никому их не выдашь, но заступу им дашь.

— Клянусь! — твердо произнес Константин и, встав перед иконостасом, трижды перекрестился, после чего, сняв одну из икон, поцеловал ее.

— Ишь какую выбрал, — одобрил больной. — Ею еще моего прадеда Володимера Всеволодовича на супружество благословляли. А теперь давай-ка ее сюды — моя очередь ответным словцом отдариваться.

Прадед… Получается, что икона повидала самого Владимира Мономаха, и… Момент был не очень подходящий, да и время поджимало, но Константин, не в силах сдержать любопытство, передавая икону, все-таки спросил:

— На супружество с твоей прабабкой, дочкой короля Англии Гитой Гарольдовной?

— С нею, — кивнул ростовчанин. — Токмо она мне не прабабка. Ее сыны — Мстислав Великий и прочие, а мово деда, Юрия Владимировича, вторая женка прадеду родила, Евфимия Давидовна, полоцкая княжна, — пояснил Всеволодович и похвалил: — А ты и впрямь книжной мудрости измышлен — хоть тут не солгал отец Николай.

— Он вообще ни в чем не солгал, — заступился за священника Константин. — Ты лучше еще раз грамотку прочти и поймешь, что там лжи нет. А то, что имени моего он в ней не указал… так ведь уж больно длинная дорога мне предстояла. Мало ли что могло приключиться, вот и поосторожничали мы с ним.

Ростовчанин задумался, припоминая, после чего удивленно протянул:

— А ведь и впрямь нет. Эх, жаль, слаб я, да и со временем худо, а то отписал бы я ему словцо любезное. Ну да ладно, еще отпишу. А теперь слушай меня… — И он, тоже трижды перекрестившись, торжественно произнес, что обязуется сделать все возможное, дабы не допустить войны между их княжествами до самого своего смертного часа, да и брату Юрию в последнем слове завещать, как волю умирающего, соблюдение мира.