— По-честному они бились, — возразил кто-то из старых воев.

— Груша по-честному Остроуха одолел? — усмехнулся князь, и молодые наперебой угодливо засмеялись.

— Я сам видел, — подал кто-то громкий голос.

А у Груши туман какой-то в глазах непонятный. Зажмурил глаза, снова открыл — помогло. Пропал туман. Не совсем, правда, а так, отдалился на время. Потом, наверное, опять подкрадется, но это уже неважно. Главное, что сейчас ему все видно. Все и всех. Оказывается, Басыня за него вступился. Он еще раньше, чем Груша, в дружину пришел, ныне же и вовсе ветераном среди ветеранов был.

— Не верю, — сказал Гаврила Мстиславич.

Плохо сказал. Нельзя так говорить. Коль ты не веришь человеку, то зачем его в дружине держать? А коли держишь, почто тогда не веришь?

Словом иной раз больнее, чем рукой, ударить можно. На руку рука есть, а на слово как ответишь? Словом таким же? А если тебя оскорбили безвинно? Неужто унижаться до ответной брани? Тогда ты уже баба базарная, а не воин. Меч же достать нельзя. Ты на службе, да не на простой — на воинской. Перед тобой не начальник, а куда выше — командир. И ты не работаешь у него, не трудишься — служишь. И пока длится твоя служба — перечить не смей. Пока длится…

— Ухожу я от тебя, князь, — жестко произнес Басыня. — Не люб ты мне.

Дружинники было зашептались, но Гаврила Мстиславич лишь глянул на них зло, и все разом примолкли.

— Уходи, — молвил князь. — Путь тебе чист.

Вольно тому, кто уходит, выбирать себе дорогу. Четыре их — и любая твоя. Нужно только правильный выбор сделать. Свой, а не чужой. Басыня выбрал. Он к плетню подошел, где Груша стоял. Тронул его легонько, почти ласково, а молвил грубовато:

— Подвинься, молокосос.

Слова людьми по-разному воспринимаются. Тут кое-что от воспитания зависит, еще больше — от характера, совсем много — от ума, от понимания. А еще капельку — от возраста. Это юнцу двадцатилетнему слово такое обидно услышать. Тридцатилетнему мужику смешно станет, а семидесятилетний старик, услышав такое от восьмидесятилетнего, пожалуй, и порадоваться может. Стало быть, ничего он еще, бодрый, коли его так называют.

В дружине объятия с поцелуями да льстивые слова никогда в ходу не были. Все больше грубость мужская. Но и она опять-таки разная. Бывает обидная, колкая, чтобы унизить, растоптать. А бывает с теплотой души, на ласку похожая. Что еще мог сказать Басыня человеку, который всего на два года младше его самого был, а в дружину на четыре года позже попал? Как лучше он смог бы приободрить его?

А впрочем, хватило даже того, что он рядом с ним встал.