«Жаль, что уцелели, — мелькнуло в голове Константина. — Куда б хорошо, если б там, в лесу, остались не только эти двое, как их, Гаврила Мстиславич с Андреем Всеволодовичем, а все пятеро. И никаких проблем. А сейчас что с ними прикажете делать?»

Он вздохнул, злорадно подметив, что досталось уцелевшей троице изрядно. Меньшой брат Гаврилы Иван Мстиславич бережно держал на весу раненую руку, кое-как перемотанную какой-то замызганной тряпицей; Мстислав Глебович, стоящий посередине, все время досадливо морщился и то и дело сплевывал скапливающуюся во рту кровь — удар кистеня выбил ему добрый пяток зубов; а на голове узкоглазого Всеволода Владимировича, всем своим обличьем напоминающего половца-степняка, отчего-то наряженного в русскую одежду, была белая повязка с большим красным пятном слева.

«Хоть что-то, — с легким удовлетворением подумал Константин. — Маловато, конечно, но ничего не попишешь». — И он вновь досадливо поморщился.

Увы, но уж больно славная ему попалась компания. Один — сынок Глеба Святославича, что сейчас восседает в Чернигове, второй — наследник Мстислава Святославича, который законный преемник братца Глеба, а третий, Владимир, родной братишка Изяслава Владимировича, который рулит в Новгороде-Северском. Вот и развесь таких на дубах, особенно учитывая, что парочку его люди на тот свет уже спровадили. Ну те-то ладно, в бою погибли, а вот этих, если что, ему точно не простят. Значит, от повешения придется отказаться.

И он вдруг неожиданно для самого себя ощутил острое сожаление. Странно. Вроде бы раньше он таким кровожадным никогда не был. Однако князь сразу попытался успокоить себя мыслью, что сожаление это порождено исключительно невозможностью восстановить справедливость в полном объеме, ибо если уж рядовые исполнители приговорены к веревке, то главных сам бог велел подвесить на крепкий дубовый сук. Словом, ни о каком садизме не может быть и речи.

Толпа сельчан меж тем, словно по команде, тоже стала медленно приближаться к месту будущего судилища, охватывая Константина и пленников плотным полукольцом, чтобы ничего не упустить из предстоящего зрелища. Из людской гущи слышались приглушенные голоса. Отдельные обрывки разговоров донеслись до Константина.

— Ворон ворону глаз не выклюет, — раздалось в задних рядах.

Князь нахмурился.

— Возьмет окуп да отпустит, а они опосля сызнова придут. — Это уже какая-то баба поближе.

Константин нахмурился еще сильней.

— Раз воев их повесить повелел, стало быть, и их должон. На них-то вины поболе, — успокаивающе произнес чей-то старческий голос, но ему одновременно возразили сразу несколько человек: