У Гуань-ци протестующе вскинул седые длинные брови и хотел что-то сказать, но Хубилай жестом запретил ему возражать, и старый лекарь склонился в полупоклоне. Рука императора, всё та же когтистая кисть, изуродованная противоестественными мозолями, покрытая шрамами, сильно исхудала и стала напоминать скорее не звериную лапу, как ранее, а лапу хищной птицы. Пальцы его, похоже, свела глубокая внутренняя боль, суставы опухли и стали похожи на овечьи коленки. Они чуть подрагивали, неуловимо сжимаясь и разжимаясь, словно хотели поймать и придушить источник этой боли.

Марко вгляделся в глаза богдыхана и понял: Хубилай прав. На мгновение Марка полоснула мысль: «Это ж я его… Моими пожеланиями отмщение пришло», но перед внутренним взором пронеслись умирающая, исходящая смоляной кровью Хоахчин и её предсмертный вопль. И сердце забилось, как сумасшедшее, зашлось в приступе радости, тут же разбитое чугунной чушкой раскаяния, от которой по всей душе побежали чёрные волны.

— Мне больно видеть вас таким, — сказал Марко и задохнулся. Демон злорадства боролся в его душе с демоном привязанности к старому императору. Перед глазами бежали яркие картинки прошлого, долгие чаепития и разговоры в Канбалу, совместные битвы, змеиное вино и медленные прогулки вдоль прудов. Где -то внутри, в глубине подсознания он понимал, что все эти всплески тёплых чувств ничего не значат, но остывающая сыновья любовь не сдавалась так просто. Перед смертью она пыталась в последний раз укусить несчастное Марково сердце, её слабеющие клыки оставляли рваные полосы, сочащиеся не то слезами, не то сукровицей. Марко медленно опустился на колено, дыша как ныряльщик, только что вырвавшийся из морских волн на вожделенную поверхность. Издёрганная душа металась и билась в теле, как язык внутри колокола, и эти метания против воли выжимали из глаз предательскую влагу, то радостную, то горестную, то снова сладкую от восторженного чувства отмщения.

Хубилай истолковал его поведение по-своему. Чёрные глаза непривычно увлажнились, лицо сморщилось в гримасе сострадания, доселе неведомой богдыхану, кривой рот ещё сильней скосился в попытке изобразить отеческую улыбку, дрожащие пальцы пронзили дымный воздух, и император медленно произнёс:

— Мой мальчик. Я знаю, как сильно ты любил меня все эти недолгие годы. Ты ближе, чем кто-либо… — он закашлялся, и У Гуань-ци протестующе поднял руку с платком, напоминая Хубилаю, что речь отнимает у него слишком много сил. Но император помотал головой в ответ на его жест и, роняя слюну из безвольного рта, продолжил: — Не переживай, все мы смертны. Ты сам рассказывал мне, чему учил тебя твой друг Шераб Тсеринг. Его имя «Мудрость долгой жизни» — говорящее, он был по-настоящему мудр.