Одновременно с началом переговоров о том, где ему быть, а возможно, и вполне сознательно наряду с этими переговорами его пригласили выступить с речью в гамбургском Сенате по случаю десятилетнего юбилея Веймарской конституции. По общему мнению, идея превосходная. Лишь его жена Тони не желает присоединиться к одобрительному хору. Во-первых, потому, что давно заслуженный летний отдых в Энгадине грозит отодвинуться на целых две недели. А главное, потому, что она – вообще отличавшаяся хронически слабым здоровьем и, не в пример своему мужу, наделенная тонким чутьем к опасностям существования – ввиду тогдашней политической обстановки считала любые слишком уж определенные заявления неразумными и даже опасными. Особенно – со стороны немецкого еврея. Она чувствует: надвигается буря неведомой силы. Муж не разделял ее тревог. И даже если разделял, то считал свое положение достаточно прочным, чтобы спасительная мощь его любимых дýхов помогла ему выдержать и эту бурю.
Индивид и республика
Индивид и республика
Задумано хитро. Но иначе нельзя. В конце концов, задача оратора, который со своей пышной белоснежной профессорской гривой и в академической мантии сейчас вместе с другими приглашенными гостями пел третью строфу «Песни о Германии», была иной. Состояла она, ни много ни мало, в том, чтобы за сорок пять минут в корне перевернуть общеевропейское представление о происхождении и возникновении республиканского правового государства.
Во избежание скандала необходимо говорить разными голосами и идти по разным следам. Но прежде всего – ссылаться лишь на самые благородные авторитеты. Для Кассирера они те же, что и всегда: Лейбниц – Кант – Гёте. По его убеждению, культуре, по крайней мере немецкой, для постоянного оздоровления более ничего и не требуется. Но там, где это духовное наследие подвергается гонениям и пренебрежению, разверзнется бездна варварства.
Скепсис, с каким слишком многие немцы относились к Веймарской республике, в первую очередь основывался отнюдь не на сомнениях в ее жизнеспособности. Конечно, к августу 1928 года, всего за десять лет существования, она сменила ровно десять рейхсканцлеров, однако как раз за минувшие два-три года наметился некий экономический подъем. Подлинное сопротивление проигравшей войну нации гнездилось в культурной памяти: демократическо-республиканская форма правления – таково широко распространенное мнение – была привозной идеей, укорененной в странах-победительницах: США (Декларация независимости, Bill of Rights[298]), Франции (Великая французская революция), а также, при большой исторической благожелательности, и Англии (Magna Charta[299]). Даже Швейцария имела свою Клятву в долине Рютли[300]. К созданию демократического мифа Германия почти не имела касательства. Веймарская конституция с данной точки зрения не подарок, а несчастный случай ее собственной истории. Своего рода побочный результат войны, в своем оформлении и реализации еще и тяжко обремененный репарационными требованиями Версальского договора. Истинно независимая Германия – на основании собственной исконной истории – может быть чем угодно, но только не республикой. В частности, так считал и сам рейхспрезидент, в прошлом – генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинденбург. Проблема с Веймаром заключалась, стало быть, главным образом в исторически сложившемся представлении о себе. Больное место, и Кассирер затрагивает его в самом начале своей речи перед гамбургским Сенатом. Что подумают о философе, если он не будет разделять убеждение,