Трезвый взгляд просветителя, тяга к научному знанию парадоксальным образом сочетались у Лескова с увлечением мистицизмом, с живым, почти детским интересом к спиритизму, мода на который к началу 1870-х окончательно захлестнула петербургские гостиные.

Theodore

Theodore

Стоял влажный февральский день, утром в окно веяло свежей сыростью, полилась капель, воробьи кричали так, что невозможно было работать. Он пугал крикунов хлопками в ладоши, щурился и довольно улыбался: вечером его пригласил к себе Александр Николаевич Аксаков, племянник Сергея Тимофеевича, статский советник и убежденный спирит. Николай Семенович потирал руки, предвкушал: гостья диковинная, компания любопытная, тема модная – материал для заметки соберется потешный.

К вечеру похолодало, полетел снег. Он оделся по-зимнему и опрометчиво отпустил извозчика, не доезжая до места: засиделся, захотелось пройтись по Невскому. Отогретая за день грязь подмерзла и скользила, морось туманила газовые фонари, пламя приседало, как живое, лица прохожих казались встревоженными. Он шагал, крепко опираясь на любимую палку с рукоятью в виде львиной головы, но и она не помогала. Несколько раз он едва не свалился, последний – уже у самого подъезда большого доходного дома на Невском: жильцы раскатали дорожку.

В подъезд он вошел с облегчением, а вскоре уже передавал прислуге трость и меховой картуз.

В просторной гостиной Аксакова горел камин, над камином висел портрет старика в белых буклях и синем камзоле – Сведенборг? Почти все были в сборе. Румяный с морозца Петр Дмитриевич Боборыкин, кругленький, чистенький, благообразный – как обычно в идеально белом воротничке, вежливо ему поклонился, но чуть поджал губы. Ничто не забыто… Сколько раз лесковское перо прошлось насчет его плодовитости и непоправимой бездарности!

Зато профессор-химик Александр Михайлович Бутлеров поздоровался с приветливой улыбкой, глядел светлыми глазами легко, весело и сразу показался ему мил, даже красный нос ничуть его не портил. Низкий сутулый гном – зоолог Николай Петрович Вагнер – с явным неудовольствием оторвался от разговора, который до прихода Лескова вел с Бутлеровым, доказывая ему что-то скрипучим голосом.

Ждали Достоевского. Наконец явился и он, как обычно немного запыхавшись. Матово-бледный, с клочковатой бородой и угорелым тревожным взглядом, он покашливал. Глуховатым голосом пояснил: «Простуда только отошла. Дети болеют. И жена. Да и сам я…» Снова кашель.

И опять рябь раздражения подернула душу: Федор Михайлович был, как обычно, как все последние годы, невыносим. Ничего и никого кроме себя не видел, знать не хотел. Будто один он на всём свете простужался, у него только болели дети и в этом таилась нависшая над человечеством всемирная катастрофа.