Год между взятием Парижа немцами и началом Великой Отечественной войны Илья Григорьевич провел тяжело. Попрежнему много писал и печатался, но душевное состояние его было ужасным. Надежда Мандельштам была “поражена переменой, происшедшей с Эренбургом, – ни тени иронии, исчезла вся жовиальность. Он был в отчаянье: Европа рухнула, мир обезумел, в Париже хозяйничают фашисты…”.1024
22 июня жизнь обрела цель и смысл. Борьба с ненавистным врагом, борьба не шпагой, то есть не автоматом или винтовкой, а пером. Но и такой боец был нужен Красной армии. Огненные статьи Ильи Эренбурга регулярно печатала “Красная звезда”. И это хорошие, боевые статьи. Они читаются и сейчас. Плодовитость и трудолюбие Ильи Григорьевича действительно впечатляют. В начале осени он успел даже выпустить небольшую книжку под названием “Гангстеры” (разоблачительно-обличительные статьи про Гитлера и его приспешников). Эренбург, вероятно, мог бы помочь Муру. Но помогать Илья Григорьевич категорически отказался. Он вообще удивился, увидев Мура в Москве, и посоветовал ему немедленно возвращаться в Чистополь или ехать сразу в Среднюю Азию, в Ташкент или Ашхабад. В Москве всё равно не пропишут. Мур был в отчаянии: “Конечно, настроение у меня ужасающее. Но ничего, ничего, ничего. Какой ужас! Но что мне делать? Какой-то выход из положения должен быть. Нет положений без выхода. Но куда деться?”1025
Выход был найден. Муру кто-то посоветовал попросить помощи у популярнейшего поэта-песенника Василия Лебедева-Кумача. Перед войной, да и в военное время его имя было из самых громких, самых признанных в Советском Союзе. Поэт-орденоносец, лауреат Сталинской премии. Автор “Священной войны” и “Гимна партии большевиков” (на музыку Александрова), “Марша веселых ребят” (“Легко на сердце от песни веселой…”) и “Широка страна моя родная…” (на музыку Дунаевского)… Имя Лебедева-Кумача знал каждый советский человек. “Кто же напишет? Пушкин умер. Лебедев-Кумач занят”, – говорит герой военного фильма “Актриса”. Шутка, конечно, но весьма показательная. Мур позвонил и договорился о встрече. Хотя Лебедев-Кумач, в отличие от Эренбурга, прежде не знал ни Мура, ни Цветаевой, он оказался человеком на удивление добрым и отзывчивым. Василий Иванович написал для Мура письмо, с которым тот смело пошел в отделение милиции. Там к письму поэта отнеслись с должным почтением. Георгия Эфрона прописали в Мерзляковском переулке, в квартире Елизаветы Яковлевны Эфрон.
20 сентября Совнарком и ЦК ВКП(б) обязали Моссовет “не выдавать продовольственных карточек лицам, эвакуировавшимся из Москвы и самовольно вернувшимся в Москву”. Правда, работали коммерческие магазины и рестораны, но цены были на 200 процентов выше государственных. Мур первое время и не пытался получить карточки. Чтобы их отоварить, приходилось часами стоять в очередях. “Повсюду огромные очереди. Все покупают много, как будто знают, что им может хватить надолго. Я же ничего не покупаю”. “Перспектива стоять в очереди за продуктами мне не улыбается, вот уж нет”.1026 Но Мур не голодал. Он вернулся к своей парижской привычке – проводить время в ресторанах. Вернулся даже не в Москве, а еще в Чистополе. Ресторанов и кафе там, конечно, не было, и потому Мур сидел в столовой. Пил там прекрасный крымский портвейн, как некогда пил перно в Париже. И в Москве почти три недели Георгий будет питаться в ресторанах и кафе. Парижский стиль жизни в осажденной Москве октября 1941-го! В городе продовольственных карточек, очередей и немецких бомбардировок!