Польский вопрос давал немало хлопот нашим послам в союзных государствах. Мне пришлось столкнуться с этим вопросом на следующий же день по приезде из Албании в Рим. Ко мне в гостиницу явился один из главных руководителей польского дела, бывший член нашей Государственной думы и лидер Народовой партии{131} Роман Дмовский. С Дмовским мне и прежде приходилось встречаться. В последний раз перед тем я видел его в самом начале войны. Воззвание великого князя было тогда уже составлено, хотя еще не обнародовано. Оно было, однако, уже известно Дмовскому через Велепольского, который перевел его на польский язык. Дмовский излагал мне тогда свои взгляды и мечты. Они были очень широки в территориальном отношении, так как Дмовский находил необходимым, чтобы Познань была присоединена к объединенной Польше. Данциг, по его словам, был необходим для выхода Польши к морю. Вместе с тем он развивал ту мысль, что чем больше прусских владений отойдет к Польше, тем крепче создадутся гарантии ее тяготения к России, так как все усилия польского народа будут неизбежно направлены на борьбу с немцами и преодоление германизма. Что касается внутреннего устройства будущей Польши, то, хотя он, разумеется, придавал этому вопросу весьма серьезное значение, однако в порядке исторической перспективы ставил на первое место задачу народного объединения и лишь на второе место – вопросы внутреннего устройства.

С мыслями этими нельзя было не согласиться в принципе, и в сущности они и легли в основу воззвания великого князя, ибо и Сазонов и я при составлении воззвания ясно отдавали себе отчет, что лозунг объединения необходимо дать, потому что его может дать только Россия, а Германия не может обещать полякам ничего равноценного. Этот лозунг сохранял свое значение, даже если бы его не удалось осуществить полностью в начинавшейся войне, ибо он давал определенную национальную цель и закладывал ее в основу всей будущей ориентации Польши, так же как в свое время Сан-Стефанский договор предопределил все содержание болгарской государственной жизни после освободительной войны.

Встретившись в Риме, я не узнал всегда сдержанного, холодного политика, позитивиста, каким был Дмовский. С первых же слов его я понял, сколько глубокой горечи, разочарования и раздражения против России накопилось в нем. С трудом и плохо сдерживаясь, он в коротких словах рассказал мне, все, что вытерпели поляки, сначала от беспардонной политики Маклакова[231] и администрации на местах; последняя, как будто нарочно, выискивала способы и предлоги доказать, что воззвание великого князя есть «клочок бумаги», который ни в чем не связывает и ни к чему не обязывает власть. Потом, когда началось отступление, тут произошло нечто гораздо худшее и трудно поправимое. Русские войска, по словам Дмовского, жгли, разоряли, грабили страну и выводили из опустошенных сел и городов население, совершенно не озаботившись тем, как и чем оно будет жить, покинув родные очаги. Такой образ действий, помимо своей грубой жестокости, представлялся совершенно бессмысленным, ибо уводились слабые старики, женщины и дети. Крепкие и здоровые скрывались в леса, а потом возвращались на свои пепелища. «В Польше не могут теперь вздумать без ужаса о возможности возвращения русских войск», – говорил мне Дмовский.