Исходя из взгляда на французский фронт, как на первостепенный, помощники Жилинского, в том числе упомянутый мной полковник, полагали, что в наших интересах прийти на помощь недостатку Франции в людях и посылать туда наших солдат, как о том просили французы. Я даже слышал от них цифру: по 30 тысяч человек в месяц. Осуществимость такой меры представлялась, однако, сомнительной; главная наша трудность заключалась в недостатке офицеров. Посылать же людей без офицеров, как chair à canon[232], которые вливались бы во французские кадры, представлялось едва ли возможным.

Французы просили также о присылке хотя бы рабочих на заводы, ссылаясь на то, что ведь они на нас же работают. Они удивлялись, что это их желание встречает с нашей стороны затруднение, и с недоверием относились к заявлениям, что в России тоже кризис рабочих рук. Нам трудно было это объяснять им без ущерба нашему самолюбию, ибо все дело было в том, что тогда как во Франции каждый человек и каждая рабочая сила находили себе разумное применение, так в России, наоборот, царила бестолковая бесхозяйственность, и масса сил растрачивалась непроизводительно как на фронте, так и в тылу. Выражаясь мягко, можно было сказать, что наше хозяйство было экстенсивно, а у них – интенсивно.

Я довольно часто бывал в посольстве у Извольского, которого нашел постаревшим с того времени, что знал его в качестве министра иностранных дел. Он и его жена очень радушно принимали меня. Извольский охотно и подолгу разговаривал и развивал мне то, что он называл своей «философией политики». Сам Извольский был, несомненно, дипломат с незаурядными способностями, опытный и ловкий в своем ремесле. Он оказал серьезные услуги России в качестве министра иностранных дел. При нем установились хорошие отношения наши с Японией, что сыграло такую важную роль при возникновении европейской войны. Он же заключил соглашение с Англией, словом, ему принадлежала заслуга наметить вехи русской политики после японской войны по новому верному пути. Он же обновил состав Министерства иностранных дел, призвал свежих даровитых сотрудников, реорганизовал само министерство на новых, более целесообразных началах. Все это мог сделать только даровитый человек. При этом, к сожалению, характер у него был не крупный. Он был, по существу, хороший человек, но очень тщеславный. Поэтому всюду, куда он попадал, его менее ценили и любили, чем того заслуживали его положительные достоинства. Со всем тем это был один из наших лучших дипломатов, и мне было поучительно выслушивать различные его оценки и мнения из области не «философии», а практики, в которой он был силен.