Последние слова Дмовского вызвали с моей стороны решительный отпор. Я сказал ему, что, только что покинув Албанию, я решительно ничего не знаю из того, что происходило на белом свете за последнее время, не знаю намерений нашего правительства и говорю за себя одного, как частный человек; но в качестве русского я решительно отвергаю возможность допустить, чтобы решение польского вопроса было не самостоятельным актом России, а навязано ей союзниками. Я не вижу, что выиграли бы сами поляки от иной постановки вопроса. Большая наивность с их стороны – верить в крепость международных гарантий. Никто и пальцем не шевельнет ради вольностей Польши; между тем Россию гораздо больше связало бы данное ей самой слово, чем исторгнутое международным концертом держав. Такого решения не допускает достоинство России.

– Достоинство России! – воскликнул Дмовский, – а Вы ни во что не ставите достоинство Польши, все, что она претерпела унижений от вашего правительства?

Ясно было, что нам с ним не столковаться. Он опять было намекнул об опасности рекрутского набора в Польше. Мне показалось, по совести говоря, что тут уж есть некоторый элемент шантажа, хотя я не хотел бы пользоваться таким грубым словом.

После разговора с Дмовским, который я передал тогда же М. Н. Гирсу, я узнал от последнего, что поляки ведут усиленную пропаганду в Риме, завербовывая сочувствие к себе в демократических кругах. В книжных магазинах, на прилавках, я увидел целый ряд брошюр и книг, посвященных польскому вопросу. То же, если не в еще более сильной степени, происходило в Париже. Французское правительство постоянно сдерживало печать, считаясь с необходимостью избегать неприятных выпадов по адресу нашего правительства. Извольскому не раз приходилось намекать французским министрам, что возбуждение польского вопроса может оказать самое вредное влияние на наши союзные отношения. Как мне потом рассказывал Сазонов, ему пришлось напомнить французскому послу в Петрограде, Палеологу, какое влияние на наши отношения к Франции оказало заступничество ее за Польшу в 1863 году и как это было ловко использовано Бисмарком впоследствии.

Иначе не могли говорить и действовать официальные и ответственные представители России. Это не мешало им понимать, что необходимо, не теряя времени, определенно и точно объявить во всеуслышание, на что может рассчитывать Польша. Это был единственный достойный выход из положения, действительно серьезного и опасного. Извольский много говорил со мной по этому поводу и не скрывал, что сильно озабочен настроением, которое все труднее и труднее сдерживать, что так наглядно выразилось в инциденте на конференции. Наш посол в Лондоне граф Бенкендорф говорил мне в том же смысле, хотя англичане по природе были гораздо сдержаннее французов и их легче было убедить в том, что не следует подымать щекотливых вопросов, вмешиваясь в чужие дела. Этот аргумент всегда представлялся убедительным для англичан. Оба посла просили меня передать обо всем этом по приезде в Петроград Сазонову. Я, конечно, так и сделал, но мне, понятно, не пришлось ни в чем убеждать последнего, потому что он прекрасно сознавал необходимость принять решение и без замедления огласить его. Но я забегаю вперед в моем рассказе.